
Ладо Тевдорадзе. Юность
Е.А. Тахо-Годи об одном стихотворении Боратынского.
Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжёлое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир отдаст причастнице своей.
(не позднее 1832-1833 гг.)
Это стихотворение Боратынского (у А.М. Пескова оно датировано более ранними сроками: 1831-1832 годами), традиционно трактуется исключительно как описание процесса саморефлексии и самоисцеления. И как доказательство приводятся слова поэта из письма 1831 года к Плетнёву: «Мне жаль, что ты оставил искусство, которое лучше всякой философии утешает нас в печалях жизни. Выразить чувство значит разрешить его, значит овладеть им. Вот почему самые мрачные поэты могут сохранять бодрость духа».
О "болящем духе" будущий поэт писал ещё раньше, в далёкой юности, в письме к маменьке из Пажеского корпуса: «... Болящий дух, полный тоски и печали... – вот что он [человек] носит в себе среди шумного веселья, и я слишком знаю этого человека».
В поздних текстах также обнаруживается тема болезненного, больного духа:
Царь небес! успокой
Дух болезненный мой!
Заблуждений земли
Мне забвенье пошли,
И на строгий Твой рай
Силы сердцу подай!
(Молитва. 1842-1843 гг.)
То есть можно всё это отнести к самому поэту как особому психотипу. Об этом же говорил и А.М. Песков в Летописи жизни поэта:
«Творчество становится заменителем всех иных возможных вариантов счастья, а сознание поэтической харизмы создаёт противовес той деструктивной силе болящего духа, которая не позволила чувствовать ничего, кроме отчуждённости. И можно сказать, что уже в 1820 году определились два полюса философско- художественной оси, на которой, как на качелях, будет балансировать самосознание Боратынского до конца его жизни: один полюс – болящий дух, разрушающий любые перспективы и уничтожающий своего носителя; другой полюс – творчество, дающее поэту власть над своим болящим духом и позволяющее ощутить счастье».
Исследователи уже показали значение первых «сильных» строк в поэзии Боратынского, превращающихся у него в своего рода афоризмы, общие суждения о жизни, часто характеризующие типические для всего рода человеческого ментальные состояния. Но никто до сих пор не увидел в этой сильной позиции стихотворения библейскую аллюзию. А вполне уместно вспомнить о Книге Царств: болящий духом Саул исцеляется пением Давида, музыкой «певца Давида», как скажет Пушкин в известной эпиграмме, сравнивая себя с Давидом, а своего врага – с Голиафом.
«... И когда дух от Бога бывал на Сауле, то Давид, взяв гусли, играл, – и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него» (1 Цар. 15-16; 23).
Уместно здесь вспомнить также переводы стихотворения Байрона «My soul is dark...» (больше известное не в переводе Гнедича 1824 года, а Лермонтова – «Еврейская мелодия (Из Байрона)», опубликованная в «Отечественных записках» в 1839 году.
Также у Державина в стихотворении «Лирик» поэт уподобляется Давиду, чьи проворные персты
Владыки мрачного дух томный
Прогнали пением своим...
Но Е.А.Тахо-Годи обращает внимание ещё на тот факт, что в 1830 году вызвала особый ажиотаж знаменитая картина Рембрандта, которая изображает болящего духом Саула, утешающегося игрой Давида. В том году картина была выставлена на продажу на аукционе в Париже. И между 10 мая и 12 мая 1830 года состоялась продажа коллекции за 250 франков.
Мог ли Боратынский читать об этом в газетах или видеть репродукции – не известно. Тем и примечательнее, что именно в 1830 году (накануне создания Боратынским данного стихотворения) этот живописный сюжет вдруг возникает с новой актуальностью в европейской культуре.