ПУШКИНИСТ ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ

Ходасевича, кроме того, что он был по-этом, переводчиком, критиком, мемуа-ристом, представляют ещё и профес-сиональным виднейшим пушкинистом Русского Зарубежья, который всю жизнь занимался биографией Пушкина и кропотливым исследованием пуш-кинского творчества. У Ирины Сурат есть даже работа «Пушкинист Владис-лав Ходасевич», в которой она, в част-ности, пишет:

«Вряд ли можно назвать хоть одного большого русского поэта, который, не был бы так или иначе связан с Пушки-ным. 

И всё же когда речь идёт о Владиславе Ходасевиче, перед нами случай осо-бых, глубинных, почти мистических от-ношений, определяемых лаконичной набоковской формулой: “Пушкин вхо-дил в его кровь”.

А Владимир Вейдле, друг и исследова-тель Ходасевича, в давней работе о его поэзии, не потерявшей и сегодня свое-го значения, писал об этом: “Как Хода-севич связан с Пушкиным, так он не связан ни с каким другим русским поэ-том, и так с Пушкиным не связан ника-кой другой русский поэт”».

«Весёлое имя» Пушкин стало для Хода-севича в изгнании (как для других эми-грантов) русским паролем для посвя-щённых. Ещё в 1921 году он писал: 

«…это мы уславливаемся, каким име-нем нам аукаться, как нам перекли-каться в надвигающемся мраке». Это была попытка пережить революцию – Пушкиным. После эмиграции гибель России и вынужденная вечная разлука с ней воспринимались краем бездны. Катастрофа усиливалась ещё и надви-гающимися военными испытаниями, которые уже волновали мир. 

В 1937 году к 100-летней годовщине смерти великого русского поэта Хода-севич объединил свои многочисленные пушкинские работы в книге «О Пушки-не», вышедшей в берлинском издатель-стве «Петрополис». 

В 1994 году в Москве вышел сборник «Венок Пушкину: из поэзии первой эмиграции», в который вошло пять стихотворений Ходасевича, посвящён-ных Пушкину. В одном из них поэт вспо-минает о своих польских по отцу кор-нях и говорит о восьмитомном собра-нии сочинений Пушкина (издание Суво-рина), которое в эмиграции олицетво-ряло для него родину:

***

Я родился в Москве. Я дыма

Над польской кровлей не видал,

И ладанки с землёй родимой

Мне мой отец не завещал.

России – пасынок, а Польше –

Не знаю сам, кто Польше я.

Но: восемь томиков, не больше, –

И в них вся родина моя.

Вам – под ярмо ль подставить выю

Иль жить в изгнании, в тоске.

А я с собой свою Россию

В дорожном уношу мешке.

Вам нужен прах отчизны грубый,

А я где б ни был – шепчут мне

Арапские святые губы

О небывалой стороне.

25.04.1923

ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ ХОДАСЕВИЧА

После 1928 года Владислав Ходасевич отказался от поэтического творчества, чтобы полностью отдаться литературо-ведению, критике, работе над публици-стикой, этим зарабатывая на жизнь и отстаивая истину в литературе.

Но примерно за год до смерти, которая наступила 14 июня 1939 года, поэт на-писал последнее, незавершённое сти-хотворение, ставшее его последней по-пыткой заговорить языком стиха, «за-ветным ямбом».

И, возможно, эти строки В.Ходасевича являются торжественной одой, посвя-щённой любимому Державину, благо-датному русскому ямбу и славной рус-ской поэзии:

*** 

Не ямбом ли четырёхстопным,

Заветным ямбом, допотопным?

О чём, как не о нём самом –

О благодатном ямбе том?

С высот надзвёздной Музикии

К нам ангелами занесён,

Он крепче всех твердынь России,

Славнее всех её знамён.

Из памяти изгрызли годы,

За что и кто в Хотине пал,

Но первый звук Хотинской оды

Нам первым криком жизни стал.

В тот день на холмы снеговые

Камена русская взошла

И дивный голос свой впервые

Далёким сёстрам подала.

С тех пор в разнообразье строгом,

Как оный славный «Водопад»,

По четырём его порогам

Стихи российские кипят.

И чем сильней спадают с кручи,

Тем пенистей водоворот,

Тем сокровенный лад певучий

И выше светлых брызгов взлёт –

Тех брызгов, где, как сон, повисла,

Сияя счастьем высоты,

Играя переливом смысла, –

Живая радуга мечты.

Таинственна его природа,

В нём спит спондей, поёт пэон,

Ему один закон – свобода,

В его свободе есть закон.

1938

БРОДСКИЙ О ЦВЕТАЕВОЙ

Сборник "Бродский о Цветаевой" (Изд-во "Независимая газета", 1997) вышел, когда Бродского уже не было в живых. Ирма Кудрова, готовившая книгу и на-писавшая к ней предисловие, говорит, что поэт знал о замысле этой книги – собрать под одной обложкой всё напи-санное и сказанное им о Цветаевой – и одобрял его. Но, увы, не дождался...

В год выхода книги на радиостанции Свобода прошла её радио-презентация. Приведу здесь только фрагменты очень интересного разговора о книге, который ведут редактор первого собра-ния сочинений Марины Цветаевой и близкий друг И.Бродского Александр Сумеркин и писатель Александр Генис.

А. Генис: "Ирма Кудрова приводит лю-бопытный разговор. Она говорит о том, что когда Бродский категорически зая-вил, что Цветаева – лучший поэт наше-го века, она спросила: "Русский поэт?" – "Нет, лучший поэт нашего века", – ска-зал Бродский, подчеркнув таким обра-зом цветаевское место на Олимпе ми-ровой поэзии. И это очень любопытно вот почему. Как объяснить контраст между русской экстатичностью Цвета-евой, то самое знаменитое "верхнее До", с которого она начинает стихотво-рение, и сдержанность, приглушён-ность тона, которую Бродский так це-нил у англичан, в первую очередь, у своего любимого Одена?.. мне кажется, что здесь сочетаются две несочетае-мые поэтические линии и два несочета-емых темперамента".

А. Сумеркин: "А я думаю, что именно в собственном творчестве Бродский дей-ствительно придерживался вот этой строгой линии, за редкими исключени-ями. Кстати, в тех случаях, когда он де-лал это исключение, это были очень сильные стихи. Вот из последних его стихов стихотворение, которое мне кажется просто непревзойдённым, это "Aere perennius": "Приключилась на твёрдую вещь напасть…" [См. ниже]. 

Марина Ивановна могла бы просто подписаться под таким стихотворени-ем. То есть он очень редко позволял себе такие выходки и стилистические, и по напряжению, по высоте тона. Но он очень хорошо умел это делать. И, опять же, я думаю, что он видел в ней выразителя всего того, что он считал для себя невозможным, между прочим, потому что он был мужчина, и то, что могла себе позволить она … Немножко возникает вопрос о женщине-поэте и мужчине-поэте.

Во-вторых, принадлежа к другой школе и ставя перед собой совсем другие за-дачи, он не позволял себе срываться на этот тон. Но ему это было гораздо более близко, чем можно подумать. Кстати, одна из примет этого – то, что Бродский перевёл такое исступлённое стихотворение Цветаевой, как 

"Я тебя отвоюю у всех земель, 

у всех небес, 

Оттого что лес — моя колыбель, 

и могила — лес". 

У Цветаевой, как мы знаем, три тома довольно полных стихов, для перевода он выбрал одно из самых неистовых, это позволяло ему, пусть на другом языке, но приблизиться к этой тональ-ности, к этому тону так, как он просто не хотел, а, может, просто не мог опять же, по тысяче причин, это сделать, ког-да говорил от своего лица".

А. Генис: "А что всё-таки объединяет таких разных поэтов – Бродского и Цветаеву?

А. Сумеркин: "... абсолютная строгость в нравственной оценке людей, собы-тий, истории, учений...  строгость и, в общем, несгибаемость в оценках:

На твой безумный мир 

Ответ один – отказ…"

А. Генис: "Мне тоже хотелось бы поде-литься своими соображениями об от-ношении Бродского к Цветаевой. Брод-ский часто рассматривал стихи парами, представляя их своеобразной перепис-кой через вечность. На этом приёме построено и его эссе о "Новогоднем", и примечание к комментарию, где он со-ставляет пару из стихотворений Пас- тернака и Цветаевой, как мы уже гово-рили. 

По-моему, этот же способ анализа мож-но применить и к эссе самого Бродско-го. Так, я бы предложил в пару к его ра-боте о "Новогоднем" написанное по-английски эссе о стихотворении Рильке "Орфей". Называется это эссе "Девянос-то лет спустя" и написано незадолго до смерти Бродского в 1994 году. Что же, помимо знакомых персонажей – Риль-ке и Цветаевой – объединяет две эти большие работы? – Тема. И в том, и в другом случае Бродского интересовала география потустороннего. В более позднем эссе о Рильке этот мотив про-ступает явственнее, именно поэтому оно и даёт ключ к эссе о Цветаевой. 

Самое ценное в стихах – то, что они мо-гут рассказать о нечеловеческом, о смерти, о неживом, о потустороннем, о вечном. Поэтому именно в стихах и на-до искать сведения о чужом опыте, сле-ды потустороннего. Именно это, как мне представляется, и делал Бродский во всех его литературных эссе. Он не столько разбирал свои любимые стихи, сколько собирал из них свою собствен-ную теологическую систему, свою мета-физику, свою, сказал бы я, Божествен-ную комедию, лучшими, возможно, гла-вами которой являются эссе Бродского о Цветаевой.

Бродский, как мне кажется, привнёс в русскую литературную критику, литера-туроведение и эссеистику именно то качество не спесивых знаний, которые позволяют студенту, литератору, чита-телю на равных общаться с поэзией".

И вот то самое стихотворение, под ко-торым, по мнению Сумеркина, Марина Ивановна могла бы подписаться:

Иосиф Бродский. «Aere perennius»

Приключилась 

на твёрдую вещь напасть:

будто лишних дней циферблата пасть

отрыгнула назад, до бровей сыта

крупным будущим 

чтобы считать до ста.

И вокруг твёрдой вещи чужие ей

встали кодлом, базаря «Ржавей живей»

и «Даёшь песок, чтобы в гроб хромать,

если ты из кости или камня, мать».

Отвечала вещь, на слова скупа:

«Не замай меня, лишних дней толпа!

Гнуть свинцовый дрын 

или кровли жесть —

не рукой под чёрную юбку лезть.

А тот камень-кость, 

гвоздь моей красы —

он скучает по вам с мезозоя, псы:

от него в веках борозда длинней,

чем у вас с вечной жизнью 

с кадилом в ней».

1995

ИОСИФ БРОДСКИЙ В РИСУНКАХ

Как стал поэтом? – Так Евгений Абрамыч как бы во всём виноват.

Завтра новый юбиляр. Но вот остались в запасе несколько графических порт-ретов.

Представлены рисунки самого поэта и графические портреты Бродского уральского скульптора и графика Николая Предеина.

ПЁТР ВАЙЛЬ ОБ ИОСИФЕ БРОДСКОМ

Пётр Вайль и Иосиф Бродский

"У Бродского есть эссе "Похвала скуке". Надо было знать автора, чтобы пора-зиться несочетаемости облика Брод-ского с самим понятием "скука". Он был полон жизни – в самом приземлённом смысле слова: любил итальянские ка-фе и китайские рестораны, разбирался в вине и автомобилях, в 94-ом мы обсу-ждали каждый игровой день чемпиона-та мира по футболу. В памятном сентя-бре 95-го в Италии, под Луккой, он был неутомим в прогулках, составлении ме-ню, каламбурах, экспромтах. Жить ему оставалось четыре месяца. И он знал это. То есть, разумеется, не знал даты – никому не дано знать. Но жил, неся тя-жесть смертельной болезни, торжест-вуя всю полноту жизни. Он был очень храбрым человеком.

Эта храбрость проявлялась разнообра-зно и давно. Нечто необычное происхо-дило в мальчике, который на уроке в восьмом классе встал из-за парты и вышел из класса – чтобы никогда боль-ше не возвращаться в школу.

Нечто побудило молодого человека произнести в советском суде слова о Боге и Божественном предназначении. Заметим уже на этих двух примерах разницу между смелостью поступка и смелостью сознания. С годами пришло и более высокое – смелость существо-вания. Мужество.

О том и пишет Бродский. О мужестве перед лицом жизни, которая в повсе-дневном потоке своём – может пред-стать и очень часто предстаёт скукой.

В одном из самых известных его стихо-творений есть строка:

Что сказать мне о жизни?

Что оказалась длинной.

В этих словах – и ужас, и восторг, и гордость, и смирение. Мы, оглядываясь назад или вглядываясь вперёд, видим события, вершины. Взгляд поэта прохо-дит по всему рельефу бытия, охваты-вая прошлые, настоящие, будущие рав-нины и низменности, идти по которым тяжело и скучно, но надо. Коль жизнь есть дар, то будней – не бывает".

(Пётр Вайль)

Иосиф Бродский

***

Бессмертия у смерти не прошу.

Испуганный, возлюбленный и нищий, —

но с каждым днём я прожитым дышу

уверенней и сладостней и чище. 

Как широко на набережных мне,

как холодно и ветрено и вечно,

как облака, блестящие в окне,

надломленны, легки и быстротечны. 

И осенью и летом не умру,

не всколыхнётся зимняя простынка,

взгляни, любовь, как в розовом углу

горит меж мной и жизнью паутинка. 

И что-то, как раздавленный паук,

во мне бежит и странно угасает.

Но выдохи мои и взмахи рук

меж временем и мною повисают. 

Да. Времени — о собственной судьбе

кричу всё громче голосом печальным.

Да. Говорю о времени себе,

но время мне ответствует молчаньем. 

Лети в окне и вздрагивай в огне,

слетай, слетай на фитилёчек жадный.

Свисти, река! Звони, звони по мне,

мой Петербург, мой колокол пожарный.

Пусть время обо мне молчит.

Пускай легко рыдает ветер резкий

и над моей могилою еврейской

младая жизнь настойчиво кричит.

1961

ХОДАСЕВИЧ О ДЕРЖАВИНЕ

Заслуга нового прочтения и нового от-крытия Г.Р.Державина всецело принад-лежит «серебряному веку». И В.Ходасе-вич сыграл в этом «открытии» самую значительную роль. Его знаменитая книга «Державин» является классичес-ким образцом биографического жанра.

Тот факт, что Ходасевич выбрал в каче-стве героя своей первой биографии именно Державина, очень примечате-лен. Поэт испытывал интерес к лично-сти Гаврилы Романовича на протяже-нии всей жизни. Начиная с первой ста-тьи о нём 1916 года, Ходасевич снова и снова возвращался к державинской теме.

Державин стал поэтом, участвуя в по-имке Пугачёва, и секретарём Екатери-ны II – благодаря своему поэтическому дару. Он всю жизнь служил государству и не оставил после себя литературной школы. Но явление Пушкина, создав-шего русский язык и ставшего первым в России профессиональным поэтом, немыслимо без явления Державина.

Ходасевич ценил Державина прежде всего как поэта и считал, что именно он оказал наибольшее влияние на его поэ-зию. Кроме того, Державин в его мыс-лях выступал олицетворением здоро-вого равновесия жизни и искусства, он служил Ходасевичу образцом высоко-морального поведения и мог быть так-же образцом для новых поколений.

Биографическое исследование о Дер-жавине было для Ходасевича первой и единственной увенчавшейся успехом попыткой в этом жанре. Он намеревал-ся также написать биографию Пушкина, но так и не сумел завершить этот про-ект. 

Интересно, что после более чем 60-лет-него забвения В.Ходасевича на родине первой изданной его книгой в России уже в годы перестройки стал не сбор-ник стихов или воспоминаний, не книга о Пушкине, а именно биография Держа-вина.

ЧТО МОЖНО ПОЧИТАТЬ...

Орест Кипренский. К.Н.Батюшков.1815

29 мая исполнилось 235 лет со дня ро-ждения Константина Николаевича Ба-тюшкова (1787-1855), одного из наибо-лее совершенных стихотворцев ХIХ ве-ка. Батюшков не только поэт, он писал и прозу, которая отличается особенной образностью и языковым совершенст-вом. 

В 2018 году в издательстве “Т8" вышел сборник, куда вошли прозаические и публицистические произведения поэта: "Прогулка по Москве", "Путешествие в замок Сирей", "Об искусстве писать", "Предслава и Добрыня" и другие.

Издательство «Аграф», 2022. – Серия ("Литературная мастерская")

Леонид Николаевич Майков – младший брат поэта Аполлона Майкова. В своё время он был видным историком лите-ратуры, специализировался на древне-русской литературе, но его интересова-ла также литература Нового времени.

Работа о Батюшкове написана более ста лет назад, но по сей день остаётся самой полной и авторитетной биогра-фией Батюшкова.  Данное издание дополнено также очерками современ-ных литературоведов о поэте, которые проливают новый свет на отдельные факты его судьбы.

Издание из серии ЖЗЛ – замечатель-ная, с любовью написанная биография Константина Батюшкова – ключевой фигуры Золотого века русской литера-туры, в которой учтены все новейшие наблюдения и находки исследователей. Кроме того, автор А.Сергеева-Клятис ставила целью исправление старых ошибок и многочисленных мифов, возникших вокруг имени гениального поэта.

ПУШКИН И БАТЮШКОВ

Рисунки Пушкина: Автопортрет и портреты-наброски Батюшкова 

Личное знакомство Батюшкова с Пуш-киным произошло предположительно около 1815 года. Талант Пушкина Батю-шков оценил уже в то время. Дело в том, что в 1814 году в «Российском му-зеуме» было опубликовано первое об-ращение юного Александра Сергеевича к поэту, который в то время вернулся из заграничных военных походов. Он переживал тяжёлый кризис мировоз-зрения и творчества, мало писал, а в стихах его появились пессимистичес-кие ноты. Это отразилось в стихотворе-нии Пушкина:

Философ резвый и пиит,

Парнасский счастливый ленивец,

Харит изнеженный любимец,

Наперсник милых аонид,

Почто на арфе златострунной

Умолкнул, радости певец?

Ужель и ты, мечтатель юный,

Расстался с Фебом наконец?

Уже с венком из роз душистых,

Меж кудрей вьющихся, златых,

Под тенью тополов ветвистых,

В кругу красавиц молодых,

Заздравным не стучишь фиалом,

Любовь и Вакха не поёшь,

Довольный счастливым началом,

Цветов парнасских вновь не рвёшь...

(А. Пушкин. К Батюшкову. 1814)

Батюшков стихотворение прочёл и в начале февраля следующего 15-го года приехал в Лицей познакомиться с авто-ром. Откликом на беседу поэтов стало новое стихотворное послание Пушкина.

Александр Пушкин. Батюшкову

В пещерах Геликона

Я некогда рождён;

Во имя Аполлона

Тибуллом окрещён,

И светлой Иппокреной

С издетства напоенный

Под кровом вешних роз,

Поэтом я возрос.

Весёлый сын Эрмия

Ребёнка полюбил,

В дни резвости златые

Мне дудку подарил.

Знакомясь с нею рано,

Дудил я непрестанно;

Нескладно хоть играл,

Но Музам не скучал.

А ты, певец забавы

И друг Пермесских дев,

Ты хочешь, чтобы, славы

Стезёю полетев,

Простясь с Анакреоном,

Спешил я за Мароном

И пел при звуках лир

Войны кровавый пир.

Дано мне мало Фебом:

Охота, скудный дар.

Пою под чуждым небом,

Вдали домашних Лар,

И, с дерзостным Икаром

Страшась летать не даром,

Бреду своим путём:

Будь всякой при своём.

1815 

Батюшков, озабоченный поисками серьёзных тем не только для себя, но и для всех окружающих, уговаривал мо-лодого Пушкина следовать по пути «Воспоминаний в Царском Селе» и стать батальным поэтом: это был пря-мой путь к эпосу и бессмертию, чего Батюшков стремился достичь сам. Пушкин же, как видим в послании, вежливо, но твёрдо отказывается следовать совету. И в конце дерзко цитирует строчку из послания Жуковского к Батюшкову же: «Бреду своим путём...».

Влияние Батюшкова оставило сильный след на всей поэзии Пушкина. Как поэт он – воспитанник школы Батюшкова. Стиховая и стилистическая культура Батюшкова вся перешла к Пушкину. Сходные мотивы и темы, сходный язык, то же понимание жанра, одни настрое-ния и мысли, похожие обороты речи, почти дословные совпадения...

19 ноября 1818 года Батюшков уезжал из России в Италию, к месту своего но-вого назначения чиновником неаполи-танской миссии. Пушкин вместе с бли-жайшими друзьями Батюшкова – Гне-дичем и Жуковским был в числе его провожатых.

В Италии в жизни Батюшкова произо-шёл перелом: служебные неприятности и чувство душевной "раздвоенности" привели к началу душевного заболева-ния. В 1822 году в Россию Батюшков вернулся уже неизлечимо больным. 

Несмотря на заботу родных и друзей и лечение в лучших клиниках, вернуть его к нормальной жизни не удалось. В 1830 году Пушкин навестил больного Батюшкова, но тот его не узнал. В 1833 году он пишет одно из самых горько-мрачных своих стихотворений «Не дай мне бог сойти с ума...» 

В письме к Рылееву от 25 января 1825 года Пушкин заметил: «Что касается до Батюшкова, уважим в нём несчастия и несозревшие надежды. Прощай, поэт!»

Дом в Вологде, в котором Батюшков прожил последние десятилетия.

С 1833 по 1855 год Батюшков жил в Вологде, на квартире племянника. Ли-тературным творчеством практически не занимался. Поэт умер от тифа. Похо-ронен на территории Спасо-Прилуцкого монастыря под Вологдой.

ЕЛАБУЖСКОЙ РАЙОННОЙ – 125 ЛЕТ!

Пост для любителей Елабуги

В день, когда праздновался Общерос-сийский день библиотек, республикан-ская газета посвятила материал 125-летнему юбилею Центральной библио-теки Елабужского района. 

Основные торжества перенесены на осень, а в эти дни в библиотеке прошла встреча с Ириной Стахеевой – потом-ком известной елабужской купеческой династии. 

Когда-то, точнее 4 февраля 1896 года, библиотека была открыта по решению городской думы, а первые издания для библиотеки приобретены уездным зем-ством и подарены известными елабуж-скими купцами Стахеевыми, Юферо-вым, Ушковым. Сейчас этот золотой фонд библиотеки составляет более 1300 единиц хранения и по сей день находится в отделе редких книг.

Если я правильно поняла, речь идёт о бывшей районной библиотеке Елабуги. Когда я здесь училась, сто лет назад, то с первых месяцев учёбы раз в неделю наша практика проходила именно в этой библиотеке. И в этом случае могу с гордостью сказать, что тоже имею к юбиляру малюсенькое отношение :) .

ЛЮБИМЫЙ ПОЭТ ИОСИФА БРОДСКОГО

Иосиф Бродский. Автопортрет 

О литературных пристрастиях

Когда-то, в юношеские годы, Боратын-ский помог Бродскому осознать себя как поэта. В "Нобелевской лекции" Бродский вспоминает "великого Бора-тынского", говоря о его Музе, обладаю-щей "лица необщим выраженьем". И, кажется, ни один разговор с Бродским о поэзии не обошёлся без Боратынско-го, одного из самых любимых его поэ-тов. 

В "Диалогах с Иосифом Бродским" Со-ломона Волкова речь заходит о послед-ней книге Боратынского "Сумерки". И вот кусочек этого разговора, где Брод-ский говорит о своём любимом стихо-творении:

"... Если уж мы говорим о Боратынском, то я бы сказал, что лучшее стихотворе-ние русской поэзии – это "Запустение".

Я посетил тебя, пленительная сень,

Не в дни весёлые живительного Мая,

Когда, зелёными ветвями помавая,

Манишь ты путника в свою густую тень;

         Когда ты веешь ароматом

Тобою бережно взлелеянных цветов:

         Под очарованный твой кров

         Замедлил я моим возвратом.

В осенней наготе стояли дерева

         И неприветливо чернели;

Хрустела под ногой замёрзлая трава,

И листья мёртвые волнуяся шумели!

         С прохладой резкою дышал

         В лицо мне запах увяданья;

Но не весеннего убранства я искал,

         А прошлых лет воспоминанья...

(Е. Боратынский. Запустение)

 – В "Запустении" всё гениально: поэти-ка, синтаксис, восприятие мира. Дик-ция совершенно невероятная. В конце, где Боратынский говорит о своём отце [которого потерял в десять лет]:

Давно кругом меня 

о нём умолкнул слух,

Приняла прах его далёкая могила.

Мне память образа его не сохранила...

– Это всё очень точно, да?

Но здесь ещё живёт...

– И вдруг – это потрясающее прилагательное:

... его доступный дух.

– И Боратынский продолжает:

Здесь, друг мечтанья и природы,

Я познаю его вполне...

– Это Боратынский об отце...

Он вдохновением волнуется во мне.

Он славить мне велит 

леса, долины, воды..

– И слушайте дальше, какая потрясаю-щая дикция:

Он убедительно пророчит мне страну,

Где я наследую несрочную весну,

Где разрушения следов я не примечу,

Где в сладостной сени 

невянущих дубров,

         У нескудеющих ручьев...

– Какая потрясающая трезвость по поводу того света!

        ... Я тень священную мне встречу.

– По-моему, это гениальные стихи. Луч-ше, чем пушкинские. Это моя старая идея. Тот свет, встреча с отцом – ну кто об этом так говорил? Религиозное со-знание встречи с папашей не предполагает...".

(Волков Соломон. Диалоги с Иосифом Бродским)

Иосиф Бродский. 

Памяти Е.А.Боратынского

Поэты пушкинской поры, 

ребята светские, страдальцы, 

пока старательны пиры, 

романы русские стандартны 

  

летят, как лист календаря, 

и как стаканы недопиты, 

как жизни после декабря 

так одинаково разбиты. 

  

Шуми, шуми, Балтийский лёд, 

неси помещиков обратно. 

Печален, Господи, их взлёт, 

паденье, кажется, печатно. 

  

Ох, каламбур. Календари 

все липнут к сердцу понемногу, 

и смерть от родины вдали 

приходит. Значит, слава Богу, 

  

что ради выкрика в толпе 

минувших лет, минувшей страсти 

умолкла песня о себе 

за треть столетия. 

Но разве 

  

о том заботились, любя, 

о том пеклись вы, ненавидя? 

О нет, вы помнили себя 

и поздно поняли, что выйдет 

  

на медальоне новых лет 

на фоне общего портрета, 

но звонких уст поныне нет 

на фотографиях столетья. 

  

И та свобода хороша, 

и той стеснённости вы рады! 

Смотри, как видела душа 

одни великие утраты. 

  

Ну, вот и кончились года, 

затем и прожитые вами, 

чтоб наши чувства иногда 

мы звали вашими словами. 

  

Поэты пушкинской поры, 

любимцы горестной столицы, 

вот ваши светские дары, 

ребята мёртвые, счастливцы. 

  

Вы уезжали за моря, 

вы забывали про дуэли, 

вы столько чувствовали зря, 

что умирали, как умели. 

19.06.1961

Якутия

ИГРУШКИ

Владислав Ходасевич. Рай

Вот, открыл я магазин игрушек:

Ленты, куклы, маски, мишура…

Я заморских плюшевых зверушек

Завожу в витрине с раннего утра.

И с утра толпятся у окошка

Старички, старушки, детвора –

Весело — и грустно мне немножко:

День за днём, сегодня — как вчера.

Заяц лапкой бьёт по барабану,

Бойко пляшут мыши впятером.

Этот мир любить не перестану,

Хорошо мне в сумраке земном!

Хлопья снега вьются за витриной

В жгучем свете жёлтых фонарей…

Зимний вечер, 

длинный, длинный, длинный!

Милый отблеск вечности моей!

Ночь настанет — магазин закрою,

Сосчитаю деньги (я ведь не спешу!)

И, накрыв игрушки лёгкой кисеёю,

Все огни спокойно погашу.

Долгий день припомнив, 

спать улягусь мирно,

В колпаке заветном, — а в последнем сне

Сквозь узорный полог, в высоте сапфирной

Ангел златокрылый пусть приснится мне.

1913

ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ В ПЕРВУЮ МИРОВУЮ

В июле 1914 года началась Первая ми-ровая война. По состоянию здоровья Ходасевич был освобождён от воин-ской повинности. Но многие его знако-мые ушли на фронт и в том числе близ-кий друг — поэт Муни Киссин.

Ура-патриотизм военных лет внушал ему отвращение и тоску. "Муничка, здесь нечем дышать", — писал он Киссину. Потом пришло известие о том, что Муни застрелился, и это привело Ходасевича в глубокое отчаяние. Жена поэта Анна Ивановна Чулкова-Гренци-он вспоминала о том времени: "У Влади опять начались бессонницы, общее нервное состояние, доводящее его до зрительных галлюцинаций...". 

Потом он заболел: оступился, неловко встал, отчего сместился один из поз-вонков. Врачи боялись, что откроется туберкулёз позвоночника и требовали переезда в мягкий климат. И Ходасе-вич уехал в Крым. 

Он поселился в Коктебеле, жил на даче у Волошина. К счастью, туберкулёз не подтвердился, и в Крыму он почувство-вал себя гораздо лучше...

Владислав Ходасевич. Из мышиных стихов

У людей война. Но к нам в подполье

Не дойдёт её кровавый шум.

В нашем круге — вечно богомолье,

В нашем мире — тихое раздолье

Благодатных и смиренных дум.

Я с последней мышью полевою

Вечно брат. Чужда для нас война, –

Но Господь да будет над тобою,

Снежная, суровая страна!

За Россию в день великой битвы

К небу возношу неслышный стих:

Может быть, мышиные молитвы

Господу любезнее других…

Франция! Среди твоей природы

Свищет меч, лозу твою губя.

Колыбель возлюбленной свободы!

Тот не мышь, кто не любил тебя!

День и ночь под звон машинной стали,

Бельгия, как мышь, трудилась ты, –

И тебя, подруга, растерзали

Швабские усатые коты…

Ax, у вас война! Взметает порох

Яростный и смертоносный газ,

А в подпольных, потаённых норах

Горький трепет, богомольный шорох

И свеча, зажжённая за вас.

17 сентября 1914 года

Москва

«СЛУЖУ ПОЭЗИИ ВЫСОКОЙ»

Ю.П.Анненков. Владислав Ходасевич. 1921

***

Люблю людей, люблю природу,

Но не люблю ходить гулять,

И твёрдо знаю, что народу

Моих творений не понять.

Довольный малым, созерцаю

То, что даёт нещедрый рок:

Вяз, прислонившийся к сараю,

Покрытый лесом бугорок...

Ни грубой славы, ни гонений

От современников не жду,

Но сам стригу кусты сирени

Вокруг террасы и в саду.

15-16.06.1921

Выдающийся поэт и переводчик сереб-ряного века, тонкий литературный кри-тик Владислав Ходасевич (1886-1939) разделил судьбу многих русских интел-лигентов. После революции он уехал из страны. В эмиграции продолжал много плодотворно работать и окончил свои дни в Париже перед началом второй мировой войны.

Поэт остро ощущал, что его стихи боль-ше принадлежат будущему, чем тому времени, в которое он живёт и творит, не обращал внимания на оценки совре-менников, а надеялся на справедливый суд потомков:

Служу поэзии высокой, 

Моих сограждан не кляня.

Быть может, правнук их далёкий

Читать научится меня...

В черновиках поэта есть запись: «Лет через сто какой-нибудь молодой учё-ный или поэт, а то и просто сноб, долго-носый болтун, вроде Вишняка, разыщет книгу моих стихов и сделает (месяца на два)литературную моду наХодасевича» 

К русскому читателю творчество Вла-дислава Ходасевича вернулось в эпоху перестройки вместе с именами Нико-лая Гумилёва, Евгения Замятина, Вла-димира Набокова, Георгия Иванова... Тогда в Советском Союзе впервые за многие десятилетия в серии «Писатели о писателях» сначала вышла биография В.Ходасевича «Державин» (Книга, 1988).

А через год том его стихотворе-ний (Л.: Советский писатель, 1989) в отличной серии «Библиотека поэта».

БАТЮШКОВ-ХУДОЖНИК

К.Батюшков. Ярмарка. 1818

Живопись играла в творчестве Батюш-кова большую роль. Он обладал обшир-ными познаниями в области изобрази-тельных искусств, дружил с художника-ми С.Щедриным, О.Кипренским, прези-дентом Академии Художеств А.Олени-ным. А его статью «Прогулка в Акаде-мию Художеств» считают началом рус-ской художественной критики.

К.Батюшков. Пейзаж с домом. 1822

Среди рисунков Батюшкова можно най-ти почти все распространенные жанры альбомного рисования: портреты, шар-жи, иллюстрации к своим и чужим сти-хам. Но два жанра преобладают – авто-портрет и пейзаж.

А.Эфрос называл Батюшкова «деликат-нейшим автопортретистом». Ранние автопортреты поэта (до начала 1810-х годов), когда он ещё был полон надежд и веры в судьбу, – изящные, ироничные и непринуждённые. 

К.Батюшков. Автопортрет. 1818

На портрете 1818-1819 годов он в мод-ном цилиндре, с вьющимися волосами, улыбающийся. Надпись взята из поэмы Воейкова «Искусства и науки»:

Роскошный Батюшков!..

Овидий сладостный, 

любимец муз Гораций,

Анакреон и ты, вы веруете в граций.

Это Батюшков, только что издавший свои «Опыты в стихах и прозе», в рас-цвете таланта и славы. 

К.Батюшков. Бродячие акробаты. 1822

В «Бродячих акробатах» тоже дан автопортрет – мужчина с конём и бродячие артисты. И жанр рисунка можно определить как элегию. На обороте его поэт написал: «Всё пройдёт!», подводя итог всем своим медитациям.

Под портретом В.А. Жуковского 1810 года читаются строки:

Сложи печалей бремя,

Жуковский добрый мой!

Стрелою мчится время,

Веселие стрелой!

Позволь же дружбе слёзы

И горесть усладить

И счастья блеклы розы

Эротам оживить.

(Мои Пенаты. 1811)

К.Батюшков. Наполеон. 1820-е гг.

После 1822 года Батюшков уже ничего не писал. Единственным его занятием осталось рисование, почти всегда – один и тот же элегический пейзаж: кони, деревья, одинокий дом или замок, луна, птицы ... 

К.Батюшков. Конь. 1830

«Стихотворения для глаза» – по-другому их и не назовёшь.

К.Батюшков. Пейзаж с лошадьми. 1830

МИХАИЛ БУЛГАКОВ В МОСКВЕ

«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриар-ших прудах, появились два гражда-нина». 

В конце сентября 1921 года, после тя-жёлых потрясений и скитаний, Михаил Булгаков "приехал без денег, без вещей в Москву, чтобы остаться в ней навсег-да".

Дом N24 на Пречистенке – настоящий литературный памятник, ставший прототипом "калабуховского дома" из повести "Собачье сердце". Булгаков впервые остановился здесь, приехав в Москву. Здесь жил его дядя Николай Михайлович Покровский – известный в Москве врач-гинеколог, приютивший Булгакова и его жену на неделю.

Москва Булгакову и мать, и мачеха. Она для него как Петербург для Достоев-ского. После Киева, самого прекрасно-го, как сам Булгаков не раз говорил, го-рода на свете, Москва для него – вто-рой дом, то холодный, то согревающий, пожизненное пристанище и смертная постель.

Легендарный дом N9 по Мансуровскому переулку. Булгаков рассказал о нём в "Мастере и Маргарите": "Маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырёх шагах, под забором, сирень, липа и клён..."

Патриаршие пруды. Здесь начинается действие романа "Мастер и Маргарита".

В Москве его успехи и признание. И в Москве же – его неудачи и полузабве- ние. Здесь триумфально, чуть не в ты-сячный раз вздымают занавес «Дни Турбиных» и здесь же снимаются со сцены уже опробованные спектакли...

В "нехорошей квартире" N50 в доме N10 на Большой Садовой писатель жил со своей первой женой Татьяной Лаппа. Здесь он писал "Белую гвардию" и мечтал о переезде.

Булгаков не был москвичом по рожде-нию, но стал одним из самых «москов-ских» писателей. Образы Москвы 1920-1930-х годов навсегда остались в худо-жественных и публицистических произ-ведениях, дневниках, письмах и в вос-поминаниях современников, тех, кто был рядом с ним.

«ОПЫТЫ В СТИХАХ И ПРОЗЕ »

В 1817 году в Петербурге вышел в свет двухтомный сборник Константина Ба-тюшкова «Опыты в стихах и прозе». Это было единственное прижизненное из-дание произведений поэта. Оно имело успех у читателей и стало пиком твор-ческой активности автора.

Лучшей статьёй на «Опыты...» считает-ся рецензия С.С.Уварова, напечатанная тогда в одной из петербургских газет. Эта рецензия, тонкая и глубокая, осно-вана на сравнении Батюшкова с Жуков-ским, которых рецензент считает кори-феями новой поэтической школы: 

«Жуковский более красноречив и уст-ремлён ввысь, Батюшков же изыскан-нее и законченнее; один смелее, другой не оставляет ничего на волю случая; первый – поэт Севера, второй – поэт Юга...»

Батюшкову рецензия вряд ли понрави-лась. Он не мог считать себя достой-ным сравнения с Жуковским, которого всегда ставил в ряд своих учителей и у которого всегда учился. Видимо, он не принял эту высокую похвалу всерьёз, а посчитал её актом любезности.И также любезно ответил Уварову надписью на экземпляре «Опытов...»:

Тебе легко: ты награждён,

Благословен, взлелеян Фебом;

Под сумрачным родился небом,

Но будто в Аттике рождён.

А в наши дни Н.Н.Зубков изданию Ба-тюшкова посвятил свой очерк «Опыты на пути к славе», который вошёл в за-мечательную книгу из серии «Судьбы книг» – «Свой подвиг свершив» (М., 1987). Два других очерка посвящены Г.Р.Державину и В.А.Жуковскому. 

Кроме основных текстов издание снаб-жено примечаниями, списком литера-туры и архивных источников, а также очень ценным хронологическим разде-лом о жизни, творчестве, издании и изучении литературного наследия трёх поэтов. Раздел охватывает период с 1743 (год рождения Державина) по 1987 год (год издания сборника с очер-ками о трёх поэтах), то есть 244 года!

Стихотворение «Надежда», которым открывается том Батюшкова «Опыты в стихах...», написано в 1815 году, его автору в то время 28 лет, за плечами у него участие в несколь- ких военных кампаниях против наполеоно- вской армии, смерть друга, затянувшийся разлад с отцом, промедление с переводом его в гвардию...

Константин Батюшков. Надежда

Мой дух! доверенность к творцу!

Мужайся; будь в терпеньи камень.

Не он ли к лучшему концу

Меня провёл сквозь бранный пламень?

На поле смерти чья рука

Меня таинственно спасала

И жадный крови меч врага,

И град свинцовый отражала?

Кто, кто мне силу дал сносить

Труды, и глад, и непогоду,–

И силу – в бедстве сохранить

Души возвышенной свободу?

Кто вёл меня от юных дней

К добру стезёю потаённой

И в буре пламенных страстей

Мой был вожатый неизменной?

Он! Он! Его всё дар благой!

Он есть источник чувств высоких,

Любви к изящному прямой

И мыслей чистых и глубоких!

Всё дар его, и краше всех

Даров – надежда лучшей жизни!

Когда ж узрю спокойный брег,

Страну желанную отчизны?

Когда струёй небесных благ

Я утолю любви желанье,

Земную ризу брошу в прах

И обновлю существованье?

1815

«КТО ПЕРВЫМ МОРЕ К НАМ В ПОЭЗИЮ ПРИВЁЛ...»

Александр Кушнер      

***                  

                                 «Под говором валов»

                                               К. Батюшков. 

Кто первым море 

к нам в поэзию привёл 

И строки увлажнил 

туманом и волнами? 

Я вижу, как его внимательно прочёл 

Курчавый ученик 

с блестящими глазами 

И перенял любовь к шершавым берегам 

Полуденной Земли и мокрой парусине,

И мраморным богам, 

И пламенным лучам, – 

на тёмной половине.

 

На тёмной, ледяной, 

с соломой на снегу, 

С визжащими во тьме 

сосновыми санями... 

А снился хоровод на ласковом лугу,

Усыпанном цветами, 

И берег, где шуршит одышливый Эол,

Где пасмурные тени

Склоняются к волне, 

рукой поджав подол, 

Другою – шелестя 

в курчавящейся пене.

И в ритмике совпав, 

поскольку моря шум 

Подсказывает строй, 

и паузы, и пенье,

Кто более угрюм? –

Теперь не различить, – 

вдохнули упоенье,

И негу, и весну, и горький аромат,

И младший возмужал, 

а старший – задохнулся,

Как будто выпил яд 

Из борджиевых рук –

и к жизни не вернулся.

 

Но с нами – дивный звук, таинственный мотив.

Столетие спустя очнулась флейта эта!

Ведь тот, кто хвалит жизнь, 

всегда красноречив.

Бездомная хвала, трагическая мета.

Бессонное, шуми! Подкрадывайся, бей

В беспамятный висок горячею волною,

Приманивай, синей, 

Как призрак дорогой 

под снежной пеленою.

ИОСИФ БРОДСКИЙ В СЕРИИ "ЖЗЛ"

Литературная биография Иосифа Брод-ского написана его другом, известным поэтом и филологом Львом Лосевым (Лифшицем). В 60-70-е годы Лосев за-ведовал отделом в ленинградском пио-нерском журнале "Костёр" и был пер-вым, кто напечатал стихи Бродского. Это была "Баллада о маленьком букси-ре". Бродский высоко ценил вкус, ум и талант Лосева, человека блистательно умного и ироничного, в том числе к самому себе.

«Бродский был гением, то есть от при-роды человеком очень крупного масш-таба; даже когда писал сугубо лиричес-кое стихотворение, оно приобретало у него космический размах просто в силу масштаба его личности», — говорил Лосев в одном из своих интервью. И при этом прекрасно понимал и ощущал свой масштаб, находясь в присутствии гения.

Иосиф Бродский и Лев Лосев на вручении Нобелевской премии

«Полагаю, Лев Лосев написал свою книгу из чувства долга: чтобы не отдать облик ушедшего друга на волю пошлос-ти, в полное распоряжение лжи, — пи-сал в рецензии на книгу Самуил Лурье. — Поскольку вся надежда была только на него. На американского профессора и русского поэта. Почти брата Бродско-го по Музе, по судьбам».

Жизнь поэта Бродского складывалась драматически: на его долю выпали го-ды непризнания, ссылка, эмиграция и громкая всемирная слава. При этом русский поэт и американский гражда-нин всегда считал главным для себя творчество, стоящее вне государствен-ных границ. Автор биографии пишет ис- торию Поэта, а его жизнь – это фон, на котором даётся картина становления Поэта. При этом подробно освещая жизненный путь Бродского, много вни-мания уделяется анализу его произве-дений, его мировоззрению и полити-ческим взглядам.

Иосиф Бродский

***

                                             Л.В. Лосеву

Я всегда твердил, что судьба — игра. 

Что зачем нам рыба, раз есть икра. 

Что готический стиль 

победит как школа, 

 как способность торчать, 

избежав укола.  

Я сижу у окна. За окном осина. 

Я любил немногих. Однако — сильно.

1971

Лев Лосев. Один день Льва Владимировича

Перемещён из Северной и Новой 

Пальмиры и Голландии, живу 

здесь нелюдимо в Северной и Новой 

Америке и Англии. Жую 

из тостера изъятый хлеб изгнанья 

и ежеутренне взбираюсь по крутым 

ступеням белокаменного зданья, 

где пробавляюсь языком родным. 

Развешиваю уши. Каждый звук 

калечит мой язык или позорит. 

  

Когда состарюсь, я на старый юг 

уеду, если пенсия позволит. 

У моря над тарелкой макарон 

дней скоротать остаток по-латински, 

слезою увлажняя окоём, 

как Бродский, 

как, скорее, Баратынский. 

Когда последний покидал Марсель, 

как пар пыхтел и как пилась марсала, 

как провожала пылкая мамзель, 

как мысль плясала, как перо писало, 

как в стих вливался моря мерный шум, 

как в нём синела дальняя дорога, 

как не входило в восхищённый ум, 

как оставалось жить уже немного… 

  

Однако что зевать по сторонам. 

Передо мною сочинений горка. 

«Тургенев любит написать роман 

Отцы с Ребёнками». 

Отлично, Джо, пятёрка! 

Тургенев любит поглядеть в окно. 

Увидеть нив зелёное рядно. 

Рысистый бег лошадки тонконогой. 

Горячей пыли плёнку над дорогой. 

Ездок устал, в кабак он завернёт. 

Не евши, опрокинет там косушку... 

И я в окно – а за окном Вермонт, 

соседний штат, закрытый на ремонт, 

на долгую весеннюю просушку. 

Среди покрытых влагою холмов 

каких не понапрятано домов, 

какую не увидишь там обитель: 

в одной укрылся нелюдимый дед, 

он в бороду толстовскую одет 

и в сталинский полувоенный китель. 

В другой живёт поближе к небесам 

кто, словеса плетя витиевато, 

с глубоким пониманьем описал 

лирическую жизнь дегенерата...

<...> Дверь за собой 

плотней прикрыть, дабы 

в дом не прокрались духи перекрёстков. 

В разношенные шлёпанцы стопы 

вставляй, поэт, 

пять скрюченных отростков. 

Ещё проверь цепочку на двери. 

Приветом обменяйся с Пенелопой. 

Вздохни. В глубины логова прошлёпай. 

И свет включи. И вздрогни. И замри:

... А это что ещё такое? 

  

А это – зеркало, такое стеклецо, 

чтоб увидать со щёткой за щекою 

судьбы перемещённое лицо. 

1981

М.Булгаков. Записные книжки

Ещё одно издание Михаила Булгакова, вышедшее в юбилейном году (М.: Роди-на, 2021). 

Кроме дневника писателя, красноречи-во озаглавленного им «Под пятой», в книгу включены документы, хранивши-еся в ОГПУ, его письма Сталину, Ягоде, М.Горькому, другим, а также  автобио-графические художественные произве-дения: «Записки юного врача», повести «Морфий» и «Записки на манжетах», несколько рассказов, очерк «Воспоми-нание...», фельетон «Киев-город»... Поч-ти все они относятся к 20-м годам про-шлого века.

В 1926 году органы ОГПУ изъяли у Бул-гакова дневник, но это не испугало пи-сателя, до последних лет он вёл записи о своей жизни и окружающей его мрач-ной действительности.

Как отмечает составитель сборника – главный специалист по творчеству Булгакова в России Б.В.Соколов, днев-ник писателя без искажений и крайне откровенно передаёт факты, а проза, даже автобиографическая, отражает полёт писательской фантазии, и реаль-ные факты из жизни Булгакова переме-шаны в ней с художественным вымыс-лом так, что порой их невозможно отде-лить друг от друга.

Но и дневник, и проза позволяют загля-нуть во внутренний мир писателя и по-нять, как создавались его знаменитые произведения.

Кроме того, обширные комментарии Соколова раскрывают творческую и издательскую историю произведений и отображённые в них реалии, некоторые из которых не понятны сегодняшнему читателю.

ИЗ МОЕЙ ПРАКТИКИ

В 96-м я общалась по e-mail с коллегой из американской школы в Хартфорде. 

Когда умер Бродский, это известие бы-ло воспринято очень болезненно, на-верно, ещё и потому, что он так и не приехал ни разу на родину в отличие от других писателей-эмигрантов. Потом там, за океаном, как-то долго (так, по крайней мере, мне здесь казалось) ре-шался вопрос, где поэт должен быть похоронен. И пока длилась эта неиз-вестность, оставалась еще надежда, что, возможно, всё решится в пользу Петербурга. Но и этому не суждено было случиться...

Я вспоминала место положения Харт-форда на карте и завидовала Барбаре: оттуда нет проблем съездить и попро-щаться с поэтом. Хотя бы у дома его постоять. И в очередном письме я на-писала ей, что недалеко от них, в Нью-Йорке, умер русский поэт, и спросила, как откликнулись на эту смерть мест-ные газеты. 

Не скажу, что мы часто обменивались посланиями, но на то письмо Барбара отреагировала моментально. «Марина, – написала она уже на следующий день, – я собрала вырезки из местных и центральных газет и журналов. Напи-ши адрес, куда их можно отправить...».

У книжной выставки "Ниоткуда с любовью"

...Ровно через год мы проводили в шко-ле вечер памяти И.А.Бродского «Поэты всегда возвращаются». Присланные Барбарой материалы дети вызвались перевести с английского. Все вырезки и ксерокопии журнальных статей были потом представлены на выставке «Ниоткуда с любовью».

М.БУЛГАКОВ В ЛЕБЕДЯНИ

Уездный город Лебедянь

В конце жизни одна поездка выдалась для Булгакова особенно счастливой – в донскую Лебедянь. Летом 1938 года сначала Елена Сергеевна туда поехала и всё наилучшим образом там устроила

Дом с мемориальной доской в честь писателя

Так что по прибытии Михаила Афана-сьевича были приготовлены и комната со свечами и старыми журналами, и лодка. В дневнике Елены Сергеевны есть запись: «На третий день М.А. стал при свечах писать "Дон Кихота" и вчер-не – за месяц – закончил пьесу».

В маленьком домике в два окна Булга-ков писал при свечах пьесу "Дон-Кихот"

Тот летний месяц был целительным и счастливым для Булгакова, вдалеке от Москвы, в тишине и в мире. Рядом про-текал Дон и наводил на мысли о стари-не, древности и вечности. По вечерам Булгаковы спускались к берегу. Сюда доносились запахи близких садов и полей – яблочные, полынные... 

В ХХ веке уездный город Лебедянь, зна-менитый конскими ярмарками, дышал историей. В этом благословенном краю в разное время жили и бывали Турге-нев, Хомяков, Бунин, Пришвин. Не мог не думать Булгаков ещё об одном писа-теле – его друге Е.Замятине, который поощрял его в начале творчества. Род-ственная душа, собрат по перу покинул страну. Дом, в котором родился Замя-тин, находился в двух шагах от того ме-ста, где жил Булгаков.

Но памятную доску повесили на соседний дом, более респектабельный

Высокое, поэтичное впечатление от Ле-бедяни Булгаков сохранил до послед-них дней. Вернувшись в Москву, он пи-сал жене: «Вспомнил я Дон, песчаное дно!». И далее: «Я с глубокой нежно-стью вспоминаю, как ты охраняла мой покой в Лебедяни».