Сборник "Бродский о Цветаевой" (Изд-во "Независимая газета", 1997) вышел, когда Бродского уже не было в живых. Ирма Кудрова, которая подготовила книгу и написала к ней предисловие, говорит, что поэт знал о замысле этой книги – собрать под одной обложкой всё написанное и сказанное им о Цветаевой – и одобрял его. Но, увы, не дождался...
В год выхода книги на радиостанции Свобода прошла её радиопрезентация. Приведу здесь фрагменты этого очень интересного разговора о книге, который ведут редактор первого собрания сочинений М.И.Цветаевой и близкий друг И.Бродского Александр Сумеркин и писатель Александр Генис.
«...
А. Генис: Ирма Кудрова приводит любопытный разговор. Она говорит о том, что когда Бродский категорически заявил, что Цветаева – лучший поэт нашего века, она спросила: "Русский поэт?" – "Нет, лучший поэт нашего века", – сказал Бродский, подчеркнув таким образом цветаевское место на Олимпе мировой поэзии. И это очень любопытно вот почему. Как объяснить контраст между русской экстатично- стью Цветаевой, то самое знаменитое "верхнее До", с которого она начинает стихотворение, и сдержанность, приглушённость тона, которую Бродский так ценил у англичан, в первую очередь, у своего любимого Одена?.. мне кажется, что здесь сочетаются две несочетаемые поэтические линии и два несочетаемых темперамента.
А. Сумеркин: А я думаю, что именно в собственном творчестве Бродский действительно придерживался вот этой строгой линии, за редкими исключениями. Кстати, в тех случаях, когда он делал это исключение, это были очень сильные стихи. Вот из последних его стихов стихотворение, которое мне кажется просто непревзойдённым, это "Aere perennius": "Приключилась на твёрдую вещь напасть…" [См. ниже].
Марина Ивановна могла бы просто подписаться под таким стихотворением. То есть он очень редко позволял себе такие выходки и стилистические, и по напряжению, по высоте тона. Но он очень хорошо умел это делать. И, опять же, я думаю, что он видел в ней выразителя всего того, что он считал для себя невозможным, между прочим, потому что он был мужчина, и то, что могла себе позволить она … Немножко возникает вопрос о женщине-поэте и мужчине-поэте.
Во-вторых, принадлежа к другой школе и ставя перед собой совсем другие задачи, он не позволял себе срываться на этот тон. Но ему это было гораздо более близко, чем можно подумать. Кстати, одна из примет этого – то, что Бродский перевёл такое исступлённое стихотворение Цветаевой, как:
Я тебя отвоюю у всех земель,
у всех небес,
Оттого что лес — моя колыбель,
и могила — лес.
У Цветаевой, как мы знаем, три тома довольно полных стихов, для перевода он выбрал одно из самых неистовых, это позволяло ему, пусть на другом языке, но приблизиться к этой тональности, к этому тону так, как он просто не хотел, а, может, просто не мог опять же, по тысяче причин, это сделать, когда говорил от своего лица.
А. Генис: А что всё-таки объединяет таких разных поэтов – Бродского и Цветаеву?
А. Сумеркин: ... абсолютная строгость в нравственной оценке людей, событий, истории, учений... строгость и, в общем, несгибаемость в оценках:
На твой безумный мир
Ответ один – отказ…
А. Генис: Мне тоже хотелось бы поделиться своими соображениями об отношении Бродского к Цветаевой. Бродский часто рассматривал стихи парами, представляя их своеобразной перепиской через вечность. На этом приёме построено и его эссе о "Новогоднем", и примечание к комментарию, где он составляет пару из стихотворений Пастернака и Цветаевой, как мы уже говорили.
По-моему, этот же способ анализа можно применить и к эссе самого Бродского. Так, я бы предложил в пару к его работе о "Новогоднем" написанное по-английски эссе о стихотворении Рильке "Орфей". Называется это эссе "Девяносто лет спустя" и написано незадолго до смерти Бродского в 1994 году. Что же, помимо знакомых персонажей – Рильке и Цветаевой – объединяет две эти большие работы? – Тема. И в том, и в другом случае Бродского интересовала география потустороннего. В более позднем эссе о Рильке этот мотив проступает явственнее, именно поэтому оно и даёт ключ к эссе о Цветаевой.
Самое ценное в стихах – то, что они могут рассказать о нечеловеческом, о смерти, о неживом, о потустороннем, о вечном. Поэтому именно в стихах и надо искать сведения о чужом опыте, следы потустороннего. Именно это, как мне представляется, и делал Бродский во всех его литературных эссе. Он не столько разбирал свои любимые стихи, сколько собирал из них свою собственную теологическую систему, свою метафизику, свою, сказал бы я, Божественную комедию, лучшими, возможно, главами которой являются эссе Бродского о Цветаевой.
Бродский, как мне кажется, привнёс в русскую литературную критику, литературоведение и эссеистику именно то качество не спесивых знаний, которые позволяют студенту, литератору, читателю на равных общаться с поэзией».
И вот то самое стихотворение, под которым, по мнению Сумеркина, Марина Ивановна могла бы подписаться:
Иосиф Бродский. «Aere perennius»
Приключилась
на твёрдую вещь напасть:
будто лишних дней циферблата пасть
отрыгнула назад, до бровей сыта
крупным будущим
чтобы считать до ста.
И вокруг твёрдой вещи чужие ей
встали кодлом, базаря «Ржавей живей»
и «Даёшь песок, чтобы в гроб хромать,
если ты из кости или камня, мать».
Отвечала вещь, на слова скупа:
«Не замай меня, лишних дней толпа!
Гнуть свинцовый дрын
или кровли жесть —
не рукой под чёрную юбку лезть.
А тот камень-кость,
гвоздь моей красы —
он скучает по вам с мезозоя, псы:
от него в веках борозда длинней,
чем у вас с вечной жизнью
с кадилом в ней».
1995
