СОЛОВЬЁВЫ: ОТЕЦ И СЫН

С.М. Соловьёв (1820-1979)

Отцом Владимира Соловьёва был вы-дающийся русский историк Сергей Ми-хайлович Соловьёв, автор знаменитой и непревзойдённой «Истории России с древнейших времен». Дед будущего фи-лософа более сорока лет прослужил московским священником. И дед, и отец оказали на мальчика огромное влияние. Впоследствии Владимир Соловьёв свой главный философский труд «Оправдание добра» посвятит отцу-историку и деду-священнику «с чувством живой признательности и вечной связи».

М.: Эксмо, 2022.

С.М. Соловьёв служил профессором Московского университета, ежегодно выпускал в свет очередной том «Исто-рии России...», который требовал нап-ряжения всех сил. На создание этого монументального исторического труда в 29-ти томах историк потратил почти тридцать лет жизни. Но несмотря на расписанный по минутам распорядок дня, профессор находил время для бе-сед с детьми. Владимир был четвертым ребёнком в многодетной семье и вни-мания ему уделялось не больше, чем остальным (всего было 12 детей, чет-веро из которых умерли в младенчест-ве). Внешне он был похож на мать, По- ликсену Владимировну, в молодости замечательную красавицу. Она проис-ходила из хорошей дворянской фами-лии Романовых, её отец молодым мор-ским офицером совершил кругосветное путешествие, дружил с Рылеевым, уча-ствовал в движении декабристов. Дальним родственником Владимира Соловьёва по материнской линии зна-чится знаменитый украинский фило-соф-странник XVIII века Григорий Ско-ворода.

Семья была религиозная, строго чтила устои православной веры. В семь лет Владимир зачитывался жизнеописани-ями святых и пытался подражать их подвижничеству. Но в юности «прошёл через разные фазы теоретического и практического отрицания», перестал ходить в церковь и почитать иконы, читал Писарева и Ренана, увлекался палеонтологией, которая укрепляла его недоверие к библейской истории. 

В 16 лет по своим взглядам В.Соловь- ёв был типичный атеист и нигилист, то-чно такой, каким показал нам Тургенев своего Базарова.

Отец был чрезвычайно терпим и терпе-лив к таким выкрутасам сына. Он нахо-дил у Ренана «фальшивые цитаты», мягко советовал для прочтения другие книги, но ни к чему сына не неволил. И такой подход в воспитании дал свои плоды. В университетские годы Влади-мир Соловьёв преодолел материализм и неверие и был готов принять на себя труд «очищения». Окружающие воспри-нимали его как молодого человека серьёзно и глубоко верующего.

У Владимира Соловьёва была, конечно, тяга к истории. Но стать историком, чтобы повторить путь отца без всякой надежды превзойти его?.. Владимир сделал свой выбор, осознанный и са- мостоятельный, – философия. Он прочёл Платона, Спинозу, Канта, Шеллинга, Шопенгауэра. Из отечест- венных предпочитал славянофилов, в то время, как отец его, например, был западником. Он проштудировал работы философов, чьи имена тогда были под запретом. Выбор авторов отчасти под- сказывал университетский профессор, у которого Соловьёв учился. А громад- ная память Владимира, которая ничуть не уступала отцовской, и природная одарённость очень быстро сделали Соловьёва глубочайшим знатоком ис-тории философии. 

В.С.Соловьёв (1853-1900)

Весной 1873 года В.Соловьёв легко сдал экзамен на степень кандидата историко-филологического факультета. Отец мог быть им вполне доволен. Затем, живя в Сергиевом Посаде, Вла-димир целый год в качестве вольнослу-шателя посещал лекции в Московской духовной академии, одновременно ра-ботая над магистерской диссертацией на тему «Кризис западной философии». Защита прошла осенью следующего года в Петербургском университете и произвела фурор. Содержание работы казалось слишком смелым. Автор рез-ко нападал на мировоззрение, которое господствовало в европейской науке. 

Умудрённый опытом историк Бестужев- Рюмин рассказывал в частном письме: «Необыкновенная вера в то, что он го-ворит, необыкновенная находчивость, какое-то уверенное спокойствие – всё это признаки высокого ума. Внешней манерой он много напоминает отца, и даже в складе ума есть сходство; но мне кажется, что этот пойдёт дальше. Если будущая деятельность оправды-вает надежды, возбуждённые этим днём, Россию можно поздравить с ге-ниальным человеком».

«КАК ВРЕМЯ КАТИТСЯ...»

...Как весело внимать, 

когда с тобой она

Поёт про родину, 

отечество драгое,

И возвещает мне, 

как там цветёт  весна,

Как время катится 

в Казани золотое! 

(Г.Р. Державин. Арфа)

Этой фотографии, недавно обнаружен-ной в многочисленных альбомах, во-семь лет. Мы только что провели пре-зентацию поэтического сборника «Как время катится в Казани золотое» (Ка-зань, 2005), составленного казанской поэтессой, руководителем секции рус-ской литературы Союза писателей Та-тарстана Лилией Газизовой. 

О книге надо говорить отдельно, она уникальна. В ней отражено казанское литературное, поэтическое время с 1940 по 2005 год. Составитель собрала под одной обложкой практически всех значимых для Казани поэтов, в разное время живших здесь, работавших и ос-тавивших о городе поэтические строки. Николай Беляев, Валерий Боков, Ра-виль Бухараев, Лилия Газизова, Булат Галеев, Сергей Говорухин, Лидия Григо-рьева, Марк Зарецкий, Геннадий Капра-нов, Алена Каримова, Рустем Кутуй, Анна Русс, Вероника Тушнова... и мно-гие-многие другие — всего 137 имён.

А на фотографии учителя нашей школы и не только нашей М.А.Слатенкова (ли-цей1). В.А. Савельев (лицей 9), выпуск-ницы — в то время студентка журфака Юля Демченко (Семёнова) и факульте-та ВМК Катя Гущина, Ю.Ю.Козарезова (лицей 1) и — тогда ещё ученицы-участ-ницы презентации будущий биолог Оля Ёлкина и с косичками – знаменитая теперь Дина Гарипова.

ВОЗВРАЩАЯСЬ К ПОЕЗДКЕ НА САХАЛИН...

Возвращаясь к поездке на Сахалин.

Что, казалось бы, под силу одному – частному человеку, литератору, путе-шественнику без подорожной? Чехов лучше других определил смысл одино-кого подвижничества в некрологе Пржевальскому. Там есть замечатель-ные слова:

"В наше больное время, когда европей-скими обществами обуяла лень, скука жизни и неверие, когда всюду в стран-ной взаимной комбинации царят нелю-бовь к жизни и страх смерти, когда да-же лучшие люди сидят сложа руки, оп-равдывая свою лень и свой разврат отсутствием определённой цели в жизни, ПОДВИЖНИКИ НУЖНЫ, КАК СОЛНЦЕ".

На фоне биографий других русских писателей, когда у Пушкина были ссылка и дуэль, у Достоевского – Семёновский плац с ожиданием казни и каторга, у Толстого – четвёртый бас-тион в Севастопольскую блокаду, Че-хов рисковал остаться писателем без яркой судьбы, жизнь его протекала ровно. Он сам создал в своей жизни подвиг – одинокую подвижническую поездку на остров-тюрьму.

«... в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку, а моряки и тюрь-моведы должны глядеть, в частности, на Сахалин, как военные на Севасто- поль».

ОСТРОВ САХАЛИН

Сегодня путешествие на Сахалин мало напоминает то, что испытал 130 лет назад Чехов. От промозглого холода не страдаешь, в грязи не тонешь, тарантас не ломается, встречная тройка не раз-бивает твой экипаж... 

Домашние и друзья отговаривали и беспокоились за него. Все допытыва-лись: зачем он едет? И правда – зачем? Тридцать лет, жить только-только стал сносно, дела наладились, слава растёт, все хотят его печатать... Издатель Суво-рин как мог отговаривал его от поезд-ки. Но Чехов уже заболел болезнью, которую сам называл Mania Sahalinosa.

«Я еду не для наблюдений и не для впе-чатлений, а просто для того только, что-бы пожить полгода не так, как я жил до сих пор». 

Чехов любил путешествовать, был непоседлив. Собирался то в Среднюю Азию, то в Персию, то на Ледовитый океан. Перед отъездом прочёл о Саха-лине уйму книг, знал его географию, этнографию, ботанику. Но ехал он туда не из страсти к путешествиям.

«Сахалин – это место невыносимых страданий, на какие только бывает спо-собен человек вольный и подневоль-ный... Из книг, которые я прочёл и чи-таю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рас-суждения, варварски...»

Очертаниями остров напоминал стер-лядь. Чехов говорил в своей книге о Сахалине, что по территории он вдвое больше Греции, и север здесь, с его промёрзлой почвой, лежит на широте Рязани, а юг – Крыма.

Александровский пост, куда держал путь Чехов, был в те годы городок ти-хий, с деревянными тротуарами, дома-ми, срубленными из лиственницы. Ког-да-то это был центр сахалинской тюре-мной цивилизации. Как полагалось – церковь, дом начальника острова, ка-зармы и совсем рядом с главной ули-цей – острог. По утрам Чехова будил перезвон кандалов за окнами.

Погода, когда Чехов здесь был, стояла тёплая, тихая. Следуя по берегу, в доли-нах и на склонах сопок, можно было встретить чудеса сахалинской флоры.

«Должно быть, это своеобразно краси-во, но предубеждение против места засело так глубоко, что не только на людей, но и на растения смотришь с сожалением, что они растут именно здесь, а не в другом месте».

Исколесив окрестности Александров-ска, Чехов переехал на восток, в Тымо-вский округ, ближе к Охотскому морю, потом на юг – в пост Корсаковский.

Старожилы Сахалина вспоминали поз-же, как в их избах появлялся высокий молчаливый человек в чёрной мягкой шляпе. Он всегда имел с собой поход-ную аптечку и охотно раздавал лекар-ства.

«Чтобы побывать по возможности во всех населённых местах и познако-миться поближе с жизнью большинст-ва ссыльных, я прибегнул к приёму, который в моём положении казался мне единственным. Я сделал перепись.

Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым... Други-ми словами, на Сахалине нет ни одного каторжного поселенца, который бы не разговаривал со мной».

Этих карточек переписи сохранилось 8 тысяч, а было, по-видимому, не менее 10 тысяч. Привезённые Чеховым с Са-халина, они хранятся теперь в чехов-ском архиве Российской Государствен-ной Библиотеки. 

«Жалею, что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места, подобные Саха-лину, мы должны ездить на поклоне-ние, как турки ездят в Мекку».

Несколько лет спустя в Ялте зашёл как-то разговор о Сахалине, и кто-то сказал, что эта поездка почти не отразилась в творчестве Чехова.

«У меня всё про - са - ха - ли - не - но», – возразил Чехов.

Дело не в темах. Он не за темами на Сахалин ездил. Он привёз новое отно-шение к людям и к жизни. Не будь этой поездки, не было бы в его творчестве «Палаты номер шесть» и многих других рассказов.

«Днём маяк, если посмотреть на него снизу, – скромный белый домик с мач-той и с фонарём, ночью же он ярко све-тит в потёмках, и кажется тогда, что ка-торга глядит на мир своим красным глазом».

Этот красный глаз каторги он отныне всегда будет чувствовать за своей спи-ной. И не сможет жить как прежде и как прежде писать.

В.С.СОЛОВЬЁВ: МЫСЛИТЕЛЬ, ПИСАТЕЛЬ, ПОЭТ

И.Крамской. Портрет философа В.С.Соловьева

В.С. Соловьёв ясно осознавал, что «вре-мена раскаяния плодотворнее для выс-ших проявлений человеческого духа, нежели пышный расцвет политической жизни». Слово, давно сказанное, не обязательно слово устаревшее, особен-но если оно произнесено крупным мыс-лителем.

 

Творческое наследие Владимира Серге-евича Соловьёва (1853-1900) – русско-го религиозного философа, мистика, поэта и публициста, литературного кри-тика долгое время было недоступно российскому читателю. 90 лет спустя после смерти вышел сборник избран-ных произведений В.С. Соловьёва «Смысл любви» («Современник», 1991), который даёт представление о широте его творческих интересов. 

Соловьёв писал в разных жанрах: сти-хи, письма, философские эссе. И все его произведения помогают войти в круг идей великого мыслителя, оказав-шего огромное влияние на религиоз-ную философию Н.Бердяева, о.Сергия Булгакова, С.и Е.Трубецких, П.Флорен-ского, Семёна Франка, а также на твор-чество поэтов Александра Блока, Анд-рея Белого, Велимира Хлебникова, др. Соловьёв повлиял также на мыслите-лей относительно недавнего времени – А.Ф.Лосева и С.С.Хоружего.

Современному читателю он может представляться какой-то недосягаемой вершиной. Среди его философских и богословских произведений и правда есть такие, которые предназначены узкому кругу читателей. Но основная часть литературного наследия Соловь-ёва воплощена в форму простую и доступную.

По воспоминаниям современников, В.С.Соловьёв был общительным и ост-роумным человеком. У него могло быть разное настроение – весёлое или мрач-ное, но всегда он был привлекателен для окружающих, ценивших в нём иск-реннего и незаменимого собеседника. Такими же были и его сочинения. Он давно занял своё место в истории рус-ской литературы и, по глубокому заме- чанию его друга и биографа Э.Л. Радло-ва, был прежде всего «классическим русским писателем».

Владимир Соловьёв

Н а   с м е р т ь   А. Н. М а й к о в а

Тихо удаляются старческие тени, 

Душу заключавшие 

в звонкие кристаллы, 

Званы ещё многие 

в царствo песнопений,— 

Избранных, как прежние,— 

уж почти не стало. 

  

Вещие свидетели жизни пережитой, 

Вы увековечили всё, что в ней сияло, 

Под цветами вашими 

плод земли сокрытый 

Рос, и семя новое тайно созревало. 

  

Мир же вам с любовию, 

старческие тени! 

Пусть блестят по-прежнему 

чистые кристаллы, 

Чтобы звоном сладостным 

в царстве песнопений 

Вызывать к грядущему то, 

что миновало.

А. А. Ф е т у 

(Посвящение книги о русских поэтах) 

 

Все нити порваны, 

все отклики — молчанье. 

Но скрытой радости 

в душе остался ключ, 

И не погаснет в ней 

до вечного свиданья 

Один таинственный 

и неизменный луч. 

  

И я хочу, средь царства заблуждений, 

Войти с лучом в горнило вещих снов, 

Чтоб отблеском бессмертных озарений 

Вновь увенчать умолкнувших певцов. 

  

Отшедший друг! Твоё благословенье 

На этот путь заранее со мной. 

Неуловимого я слышу приближенье, 

И в сердце бьёт невидимый прибой.

«КАТАЕВ – НЕУСТАРЕВАЮЩЕЕ ВОЛШЕБСТВО...»

С у г р о б ы

Ах, какие сугробы 

За окном намело! 

Стало в комнатах тихо, ! 

Стало в комнатах тихо, 

И темно, и тепло. 

Я люблю этот снежный, 

Этот вечный покой, 

Темноватый и нежный, 

Голубой-голубой. 

И стоит над сугробом 

Под окном тишина… 

Если так же за гробом – 

Мне и смерть не страшна. 

1944

Валентин Катаев начинал как поэт, выступал как драматург, сценарист, был военным корреспондентом, жур-налистом, талантливым редактором журнала «Юность», но главным в его творчестве стала новаторская проза. 

«Белеет парус одинокий», «Хуторок в степи», «Сын полка» стали неотъемле-мой частью счастливого книжного детства. 

В середине 60-х писатель сменил мане-ру и тему своих произведений и стал писать в новом стиле, который сам назвал "мовизмом" (от французского mauvais «плохой, дурной»), лирико-философскую мемуарную прозу: пре-красные «Святой колодец», «Трава забвенья», «Алмазный мой венец». Последняя повесть в конце 70-х вы-звала широкий резонанс, в библио-теках за ней выстраивались очереди.

Книги В.Катаева приятно перечитывать и потом долго осмысливать. Они и сейчас могут увлечь молодых и унести имя писателя в галерею лучших авто-ров ХХ века.

«Катаев – неустаревающее волшебст-во, способное побивать любых сопер-ников. Тонкость и точность передачи чувств и изображения жизни, ощуще-ния человека, причастность к богослу-жебной традиции, шампанский шама-низм, трагическая горечь существова-ния и на контрасте – сладостность и, несомненно, захватывающие приклю-чения: прежде всего души, слов, красок...». 

Так о нём рассказывает Сергей Шаргу-нов, написавший замечательную книгу «Катаев: Погоня за вечной весной».

«ВОСПИТАННЫЕ ЛЮДИ...»

А.П.Чехов. Портрет работы старшего брата писателя Николая Павловича Чехова, которому и обращено письмо о воспитанных людях

То, что напишет Антон Чехов брату Ни-колаю о требованиях к воспитанному человеку, – выстрадано и понято за три года, прожитых в одиночестве в Таган-роге:

«Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять след[ующим] условиям:

1) Они уважают человеческую лич-ность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы... Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя! Они про-щают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних...

2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь про-стым глазом. Так, например, если Пётр знает, что отец и мать седеют от тоски и ночей не спят благодаря тому, что они редко видят Петра (а если и видят, то пьяным), то он поспешит к ним и на-плюёт на водку...

3) Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.

4) Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии... Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уважения к чужим ушам они чаще молчат.

5) Они не уничтожают себя с той целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: "Меня не понимают!" или: "Я разменялся на мелкую монету!..", потому что всё это бьёт на дешёвый эффект, пошло, старо, фальшиво...

6) Они не суетны. Они не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями, руко-пожатие пьяного Плевако, восторг встречного в Salon'e...

7) Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой...

8) Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплёван-ному полу... Им, особливо художникам, нужны свежесть, изящество, человеч-ность...

И т.д. Таковы воспитанные.

Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудиро-вка, воля... Тут дорог каждый час...».

АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ. НАЧАЛО

Семья Чеховых

Ровно 160 лет назад в Таганроге родил-ся Антон Павлович Чехов, русский пи-сатель и на сегодняшний день, кажется, самый популярный и востребованный в мире драматург.

«... Грязен, пуст, ленив, безграмотен и скучен Таганрог. Нет ни одной грамот-ной вывески, и есть даже "Трактир Расия": улицы пустынны... франты в длинных пальто и картузах... кавалери, баришни, облупившаяся штукатурка, всеобщая лень...». Таким порой казался Чехову город, в котором он появился на свет ещё при крепостном праве.

Дом П.Е.Чехова

«Родился я в доме Болотова (так гово-рит моя мать) или Гнутова... на Поли-цейской улице, в маленьком флигеле во дворе дома. Дома этого, вероятно, уже нет».

Чехов ошибался: флигель уцелел. И до-мик, где Антон прожил первый год сво-ей жизни, тщательно сохраняется как музей.

Павел Егорович Чехов – сын крепост-ного, выкупившегося на волю. Встав на ноги, он вписался в торговую гильдию и завёл лавку. В жёны он взял дочку суконщика из Шуи Евгению Яковлевну Морозову. Родословная небогатая и, чтобы как-то её украсить, говорили, что Чеховы ведут род от того знаменитого пушечных дел мастера Андрея Чохова, что отлил Царь-пушку в Кремле. Но за это нельзя поручиться...

Устав дома был суровый, лишённый всякой сентиментальности. «Меня маленького так мало ласкали, что я теперь, будучи взрослым, принимаю ласки как нечто непривычное, ещё мало пережитое...».

Обстановка в семье бывала деспотич-ной и лживой, и в этом повинен был отец. Но вот что пишет 17-летний Антон в одном из своих писем:

«Отец и мать единственные для меня люди на всём земном шаре, для кото-рых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дело их рук, славные они люди, и одно безгра-ничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал, закрывает собой все их недостатки, которые могут появиться от плохой жизни...».

Вот такое чувство справедливости и благородную душу имел будущий писа-тель.

Здание гимназии, где учился Антон Чехов 

Среди знакомых семьи Чеховых был один соборный протоиерей Фёдор По-кровский. Его красивым басом заслу-шивались в соборе: служба шла как опера. Он же преподавал закон божий в гимназии и прозвал Антона – Чехон-те. Этот протоиерей в присутствии Ан-тона сказал однажды его матери: «Из ваших детей, Евгения Яковлевна, не выйдет ровно ничего. Разве только из одного старшего, Александра». Антон запомнил это на всю жизнь, увидев оскорблённое лицо матери.

Потом, когда Чехов стал знаменит, По-кровский гордился своим учеником, показывал надпись на книге и пода-ренный ему серебряный подстаканник. А Чехов, взяв прозвище «Чехонте» сво-им псевдонимом, бросил вызов своему прошлому.

С шестнадцати лет Антон сам строил свою жизнь. Семья перебралась в Мос-кву (отец разорился и прятался от кре-диторов). Юноша на три года один оста-лся в Таганроге, чтобы закончить гим-назию. Отныне за всё он сам отвечал в этой жизни. И научился не искать со-чувствия. Заканчивая гимназию, он дол жен был помогать семье. По поруче-нию родителей распродавал мебель, а вырученные деньги посылал в Москву. Зарабатывал репетиторством, значит, и сам не имел права плохо учиться...

Городской театр

И вот – ему девятнадцать лет, гимна-зия окончена, и он спешит скорее отсю-да в Москву. Он ещё не знает, что его ждёт там, будет ли он лечить людей или писать книги. Но в душе его созре-ла важная перемена, он понял что-то главное в себе и в людях. И в этом смысле всё готово к тому, чтобы он стал писателем.

Антон Чехов в день окончания гимназии. Фото 1879 года

В вагоне 3-его класса, зажатый между корзинками и потёртыми чемоданами, будущий писатель Антон Чехов едет в столицу посрамить пророчество прото- иерея Покровского и прославить род-ной город...

УСТНЫЙ ЖУРНАЛ «В ЧЕЛОВЕК ДОЛЖНО БЫТЬ ВСЁ ПРЕКРАСНО»

К 155-летней годовщине со дня рожде-ния А.П. Чехова в библиотеке лицея был проведён устный журнал «В чело-веке должно быть всё прекрасно».

 Отдельные страницы устного журнала были рассказывали о родном городе писателя — Таганроге и влиянии его на становление будущего писателя, 

об этике воспитанности, которую про-поведовал русский классик:

"Чтобы воспитаться и не стоять ниже уровня среды, недостаточно прочесть только Пиквика и вызубрить монолог Фауста. Тут нужны беспрерывный дне-вной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля".

(А.П. Чехов. Из письма брату Николаю).

О «говорящих» фамилиях в чеховских рассказах – очередная страница уст-ного журнала ...

А завершала интересный разговор – викторина о жизни и творчестве великого писателя.

МОЁ ПЕРВОЕ ДЕТСКОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ПОТРЯСЕНИЕ

Моё первое детское потрясение от прочитанного — рассказ Антона Павло-вича Чехова. Мне было лет семь. Я си-дела совершенно ошеломленная, мол-ча плакала, не хотела ни с кем делить-ся и переживала всё про себя. Я не по-мню рассказ, я бы и автора не запомни-ла, если бы потом, позже, многократно не обращалась к томУ тОму. Много раз перелистывая книгу, что-то перечиты-вая в ней, пыталась «узнать» тот рас-сказ, который когда-то так сильно на меня подействовал. На всю жизнь за-помнила, как он захватил меня, и своё состояние после прочтения. Сейчас это можно назвать высоким воздействием искусства на человека, хотя, может быть, и высокопарно звучит. Как бы то ни было, благодарю Антона Павловича за тот эпизод в моей читательской био-графии, за то, что первым научил сочув-ствовать и сопереживать. Думаю, тот первый опыт повлиял на то, что чтение стало моим любимым занятием по жизни.

«ОН УМЕР В ЯНВАРЕ, В НАЧАЛЕ ГОДА...»

Фото Дмитрия Поминова

Он умер в январе, в начале года. 

Под фонарём стоял мороз у входа. 

Не успевала показать природа 

ему своих красот кордебалет...

(И. Бродский. На смерть Т.С. Элиота)

27 лет. Я очень хорошо помню тот день. Мозг сверлили две мысли. Сначала: «Так и не приехал, не приехал, не приехал..» Знала, конечно, что не хотел возвращаться. Но, пока был жив, всё же была надежда. А потом, когда первый шок прошёл: «Где похоронят?..»

У нас в те дни была моя тётя, мамина старшая сестра. Они обе были очень далеки, так мне тогда казалось, от литературы, моих мыслей и горестей. Как-то я привыкла своими думами не делиться и переживала всё внутри себя. Тётя, глядя на меня, молчаливую и страдающую, села рядом и какое-то время мы молчали вместе. А потом она молчание прервала и то, что она мне сказала, меня поразило, потому что дома я ведь о Бродском ни с кем не говорила. «Ты знаешь, – сказала тётя, – по радио сегодня передали, что того поэта хотят похоронить в Ленинграде». Она каким-то непостижимым образом угадала мои мысли! И меня как будто прорвало, я заговорила. Наступило облегчение. И потому, что поверила, что в Ленинграде. И потому, что поняла, что своими мыслями можно и нужно делиться.

Стихи Оли Григорьевой, навеянные присланной из Венеции фотографией последнего пристанища поэта:

У МОГИЛЫ БРОДСКОГО

У могилы Бродского вытоптана трава.

Кто сюда приплывает – 

гадать пока не берусь.

Но мелькает надежда, 

что тот, кто приплыл, сперва

Прочитал его строчки. 

И это, конечно, плюс.

У могилы Бродского – 

виски, любимый "Кент".

Сан-Микеле пахнет разлукой, 

виной, бедой.

И понятно, 

что Бродского в этой могиле нет.

Он давно стал Венецией, 

Для тёмной её водой.

У могилы Бродского 

замерли век и стих.

А ромашки – как на Васильевском, 

не забыть.

Что за тайну 

он там увидел, раскрыл, постиг?

Что со смертью не всё кончается? Может быть...

В.О. КЛЮЧЕВСКИЙ. О РУССКОЙ ИСТОРИИИ

Юбиляр сегодняшнего дня – выдаю-щийся русский историк Василий Оси-пович Ключевский (1841-1911). Его знаменитый главный труд «Курс рус-ской истории», поставивший его имя в один ряд с именами Карамзина и Соло-вьёва, стал итогом развития русской дореволюционной историографии.

Биография историка более всего инте-ресна тем, что была типичной для учё-ных дореволюционной России. Боль-шинство из них, подобно Ключевскому, были выходцами из низов общества, но из таких слоёв, где предполагалось на-личие грамотности, а все успехи жизни зависели прежде всего от непрерывно-го труда. В то время этого было доста-точно, чтобы, обладая талантом, сде-лать блестящую научную карьеру (в связи с этим сразу вспоминается Иван Владимирович Цветаев и не только он).

За Ключевским утвердилась слава ори-гинального, блестящего лектора, кото-рый умел захватить внимание аудито-рии силой научного анализа, даром яр-кого и выпуклого изображения древне-го быта и исторических деталей.

Любовь к Ключевскому с институтских лет. У меня специализация была по об-щественно-политической литературе, поэтому нам читали много различной истории, а также интересный курс по русской историографии (истории исто-рической науки). 

И этот сборник лекций Ключевского «О русской истории» из книжного шкафа приобретён как раз в память о том вре-мени и том интересе.

МИХАИЛ ИСАКОВСКИЙ – ДОРОГЕ ЖИЗНИ

Михаил Исаковский часть своего та-ланта подарил и Дороге жизни.

За деревней Ириновка, на 30-ом кило-метре Дороги жизни, находится брат-ское кладбище красноармейцев и жи-телей блокадного Ленинграда, умерших при эвакуации. Здесь погребены около 500 человек.Приезжающих сюда встре-чает стела со строчками Михаила Иса-ковского – первым четверостишием из его стихотворения «Здесь похоронен красноармеец»:

Куда б ни шёл, ни ехал ты,

Но здесь остановись,

Могиле этой дорогой

Всем сердцем поклонись.

Кто б ни был ты – рыбак, шахтёр,

Учёный иль пастух, –

Навек запомни: здесь лежит

Твой самый лучший друг.

И для тебя и для меня

Он сделал всё, что мог:

Себя в бою не пожалел,

А Родину сберёг.

Кроме этой надписи, здесь можно уви-деть ещё три стелы с поэтическими посвящениями: умершим в госпиталях раненым бойцам Красной Армии, эва-куированным ленинградцам и – самое трогательное – девушкам-воинам: ме-

дикам, снайперам, инженерам...

Не долюбив, не доучившись в школе,

До Дня Победы нашей не дожив,

Они остались здесь навечно в поле,

Нам путь 

к счастливой жизни проложив.

«ДИАГНОСТ ОБЩЕСТВЕННЫХ ЗОЛ И НЕДУГОВ»

Из детских воспоминаний. Я, наверно, только научилась читать и искала хоть что-нибудь для себя подходящее, зани-мательное, а под руку попадалось что-то типа «Пошехонской старины».

Название, объём и вид книги (посмот-рите фото, примерно такая нашлась в доме) навевали скуку, древность и то-ску. А между тем, «читать хотелось му-чительно», точь-в-точь, как у Горького...

И в школе как-то охотнее читалась про-за Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Л. Толстого. Но не Щедрина.

Но были и приятные воспоминания. В детстве я очень любила смотреть муль-тик про никчёмных генералов, как-то уж совсем неприспособленных к жизни в естественных условиях. Сколько раз показывали, столько раз смотрела. А показывали довольно часто. Такая са-тира на беспомощные чины, которые так бы и умерли с голоду на своём рай-ском необитаемом острове, не попа-дись им мужик-спаситель, и ребёнка могла привести в весёлое состояние. 

(См.: «Как мужик двух генералов прокормил» https://youtu.be/bkIPV5jKbN0 )

Салтыкова-Щедрина начинаешь ценить и уважать с возрастом. 

За позицию и непримиримость:

«Неизменным предметом моей литера-турной деятельности был протест про-тив произвола, лганья, хищничества, предательства, пустомыслия и т.д. 

Ройтесь, сколько хотите во всей массе мною написанного, — ручаюсь, ничего другого не найдёте».

За остроту и актуальность:

«Если я усну и проснусь через сто лет и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют...».

«Строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения»

За то, о чём сказал в своё время Илья Сеченов: 

«Михаил Евграфович Салтыков — это всеми уважаемый диагност наших об-щественных зол и недугов».

ПЕСЕННОСТЬ И МУЗЫКАЛЬНОСТЬ ПОЭЗИИ ИСАКОВСКОГО

Отличительная черта поэзии М.Исаков-ского - её песенность и музыкальность. Почти каждому его стихотворению при-суща внутренняя мелодия, соответству-ющая тем чувствам и думам, которые выражает поэт. 

Тем удивительнее следующий факт из биографии Исаковского. В начале 30-х годов он участвовал в конкурсе на луч-шую лирическую песню; комиссия тог-да вынесла вердикт: "Вам, молодой че-ловек, песни писать не следует – не ло-жатся ваши стихи на музыку".

Между тем, поэтическая речь Исаков-ского напевна, мелодична и народна по природе своей. Стихи его живут не то-лько при наличии музыки,но и самосто-ятельно. Они тесно связаны с фолькло-ром, с народной лирической песней, с частушкой. Поэт использует особенно-сти устного народного творчества, его традиционные размеры, символы, пов-торы. По своей форме и языку лирика Исаковского отличается ясностью. И пишет он всегда по глубокой душевной потребности.

Стихотворение "Спой мне, спой, Проко-шина" обращено к прославленной со-листке Хора имени Пятницкого Алек-сандре Васильевне Прокошиной. В ре-пертуаре хора Пятницкого много песен на стихи Исаковского. А посвящено оно памяти матери поэта, которая знала ог-ромное количество народных песен, за-мечательно их исполняла. Исаковский очень любил слушать материнское пение.

Спой мне, спой, Прокошина

              Памяти моей матери

Спой мне, спой, Прокошина,

Что луга не скошены,

Что луга не скошены,

Стёжки не исхожены.

Пусть опять вспомянется

Всё, что к сердцу тянется,

Пусть опять почудится

Всё, что не забудется:

Сторона далёкая,

Хата в два окна,

В поле рожь высокая,

Тёплая весна,

Ельники, березники

И друзья-ровесники…

Под отцовской крышею

Здесь я жил и рос,

Здесь ребячье первое

Слово произнёс.

И отсюда в юности

Начал долгий путь,

Чтоб судьбу счастливую

Встретить где-нибудь;

Чтоб своё законное

Место отыскать.

И меня за росстани

Проводила мать.

Обняла, заплакала…

— Ну, сынок, иди!.. —

И осталась, бедная,

Где-то позади.

И осталась, горькая

На закате дня —

Думать и надеяться,

Ожидать меня.

И мне часто чудится,

Что сидит она

И глазами блеклыми

Смотрит из окна.

Смотрит, не покажется ль

Пыль на большаке,

Смотрит, не появится ль

Путник вдалеке.

Может быть, появится,

Может, это я…

И опять мне хочется

В дальние края,

В дальние, смоленские,

К матери родной,

Будто не лежит она

В поле под сосной,

Будто выйдет, старая,

Встретит у ворот

И со мною под вечер

На поля пойдёт;

Станет мне рассказывать

Про вчерашний сон,

Про дожди весенние,

Про колхозный лён;

Станет мне показывать

Все места подряд,

Где мальчишкой бегал я

Много лет назад;

Где луга зелёные

Вместе с ней косил

И куда ей завтраки

Я в жнитво носил…

Всё опять припомнится,

Встанет предо мной,

Будто не лежит она

В поле под сосной;

Будто тёплым вечером

Смотрит из окна,

А кругом — широкая,

Дружная весна…

Спой же, спой, Прокошина,

Что трава не скошена…

1939

КАТЮША

Система полевой реактивной артилле-рии получила ласковое название "катю-ша", благодаря популярной песне на стихи Михаила Исаковского

П е р е д   б о е м

У выжженной врагами деревушки,

Где только трубы чёрные торчат,

Как смертный суд, стоят литые пушки,

Хотя они пока ещё молчат.

Но час придёт, но этот час настанет,

И враг падёт в смятенье и тоске,

Когда они над грозным полем брани

Заговорят на русском языке.

Ласточка

Еще и артиллерия гремела,

И мины рвались на краю села,

А ласточка уже взялась за дело

И, хлопоча, гнездо себе свила.

И люди выходили из укрытий

Навстречу дню большому своему,

И люди говорили: «Посмотрите,

Хоть и мала, а знает – что к чему».

1944

***

Вечная слава и вечная память

Павшим в жестоком бою!

Бились отважно и стойко с врагами

Вы за Отчизну свою.

Верные Долгу, себя на щадили

Ради победы её.

Чтобы жила она в славе и силе,

Отдали сердце своё;

Отдали жизнь, чтоб лихая недоля

К нам никогда не пришла,

Чтоб на земле, что любили до боли,

Каждая ветка цвела.

Пусть же проходят за годами годы,

Вас не забудет страна:

Свято и ревностно память народа

Ваши хранит имена.

Бились отважно и стойко с врагами

Вы за Отчизну свою.

Вечная слава и вечная память

Павшим в жестоком бою.

«ЖИЛИ КНИЖНЫЕ ДЕТИ, НЕ ЗНАВШИЕ БИТВ...»

***

Средь оплывших свечей 

и вечерних молитв, 

Средь военных трофеев 

и мирных костров

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от мелких своих катастроф.

Детям вечно досаден 

Их возраст и быт, –

И дрались мы до ссадин,

До смертных обид.

Но одежды латали

Нам матери в срок,

Мы же книги глотали, 

Пьянея от строк.

Липли волосы нам на вспотевшие лбы,

И сосало под ложечкой сладко от фраз,

И кружил наши головы запах борьбы,

Со страниц пожелтевших 

слетая на нас...

(Баллада о борьбе. 1975)

И комментарий от сербского друга из Смедерева: «Из старых времён, когда слушали пластинки»:

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ В ЗЕЛЕНОДОЛЬСКЕ

Помню рассказы о приезде Владимира Высоцкого в Набережные Челны, когда он ехал по городскому проспекту, а из всех раскрытых окон многоэтажек зву-чали его песни. А о том, что Высоцкий приезжал в Зеленодольск, не помню. Но вот, говорят, что был и выступал пе-ред нашей публикой. И даже есть тому свидетельство – наш городской худож-ник Николай Николаевич Михайлов, бывший на том концерте, написал по свежим впечатлениям картину, которую подарил потом одной из городских биб-лиотек...

Другое свидетельство – мемориальная доска на стене Городского музыкально-го театра (бывшего дворца культуры "Родина"), на сцене которого выступал Владимир Высоцкий, когда приезжал в 1977 год к нам в город с гастролями.

А какие интересные комментарии написала моя коллега Наталья Гордеева к этому постуо Высоцком:

«МЫ ТРАМВАЙНЫЕ ВИШЕНКИ СТРАШНЫХ ВРЕМЁН...»

«Юрию Давидовичу Левитанскому была суждена ... долгая и счастливая жизнь. Он был поэтом другого рода, Фаустом, аналитиком; мир, даже совет-ский, не мог его достать. Он о нём и не писал. Он просто ходил сквозь стены, парады, вопли, знамёна, идеологию. Частная, почти западная жизнь. Он де-лал вылазки, когда надо было плюнуть в очередную ветряную мельницу. Но не в поэзии, нет! В житейской прозе. В свою поэтическую метафизику он вне-шний мир не пускал. Он был похож на Хема: свитер, трубка, насмешки, вино, независимость. Но на этом сходство и кончается. Хем лез в политику, да ещё и в левую...

А Левитанский не лез. По Евтушенко: «Скучно повторять за трепачами, скучно говорить наоборот»... Он, что в России нечасто случается, был очень европейским поэтом: умным, тонким, печальным, глубоким, без пафоса. Гер-мания, Балтия постоянно присутствуют в его стихах. Где-то его можно назвать русским Рильке. Он был мудрым и уста-лым с младых ногтей. В бригантины не верил, но боцманом служил, фигураль-но выражаясь. Он спокойно и со вку-сом жил до 74 лет. Как Сократ. И воп-росов у него было больше, чем ответов. Меньше всего он походил на поэта-фронтовика. Он был нестроевым сов-сем, Юрий Давидович Левитанский...

При этом получил кучу наград: ордена Красной Звезды и Отечественной вой-ны, множество медалей. Никогда ниче-го не вспоминал, никому не рассказы-вал и мне говорил, что его поколение — люди «поконченые», непригодные для поставгустовской жизни, отравленные советскостью и сталинщиной, как фос-геном...». 

(В.И. Новодворская. Последний самурай)

Мандельштам О.Э. Стихотворения. – М.: Вита-Нова, 2021. – 640 с. – (Новая Библиотека поэта)

Юрий Левитанский

***

Это Осип Эмильич шепнул мне во сне,

а услышалось — глас наяву.

— Я трамвайная вишенка, — 

он мне сказал,

прозревая воочью иные миры, —

я трамвайная вишенка страшной поры

и не знаю, зачем я живу.

Это Осип Эмильич шепнул мне во сне,

но слова эти так и остались во мне,

будто я, будто я, а не он,

будто сам я сказал о себе и о нём —

мы трамвайные вишенки 

страшных времён 

и не знаем, зачем мы живём.

Гумилёвский трамвай 

шёл над томной рекой,

заблудившийся в красном дыму,

и Цветаева белой прозрачной рукой

вслед прощально махнула ему.

И Ахматова вдоль 

царскосельских колонн

проплыла, повторяя, 

как древний канон,

на высоком наречье своём:

— Мы трамвайные вишенки 

страшных времён.

Мы не знаем, зачем мы живём.

О российская муза, наш гордый Парнас,

тень решёток тюремных 

издревле на вас

и на каждой нелживой строке.

А трамвайные вишенки русских стихов,

как бубенчики в поле 

под свист ямщиков,

посреди бесконечных 

российских снегов

всё звенят и звенят вдалеке.

1994