Первый том антологии «Поэт в России – больше, чем поэт» Е.Евтушенко завершил Пушкиным, а второй – открыл Боратынским:
«Пушкин и Баратынский – неразъёмнее, чем кажется на первый взгляд. Но если бы Баратынский искал себя в Пушкине, он бы не стал Баратынским. А он предпочёл искать себя в себе. Зажёг свой собственный, а не заёмный фонарь, спустился внутрь своей души, огляделся и сказал как будто никому и в то же время всем: "А тут и человек...".
Сравните "Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой..." и "Мой дар убог и голос мой не громок...". Вроде бы полная противоположность. Но ещё бабушка надвое сказала, в чём больше гордости... Перед самой смертью болезненно ощущая свою нечитаемость, ненужность новому поколению, пытаясь превратиться из литературного призрака в процветающего помещика, Баратынский мрачновато усмехнулся:
Летел душой я к новым племенам,
Любил, ласкал их пустоцветный колос...
Ответа нет!
Но разве не была ответом на все его сомнения неизвестная статья Пушкина, которую в 1840 году Жуковский дал прочитать Баратынскому в рукописи? Там были такие строки: "Никогда не старался он малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал он к шарлатанству, к преувеличению для произведения большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчётливости...". А следом то, что особенно важно было услышать от Пушкина: "... никогда не тащился по пятам свой век увлекающего гения, подбирая им обронённые колосья; он шёл своей дорогой, один и независим".
Я не могу себе представить, чтобы по лицу Баратынского не текли просветлённые слёзы, когда он читал этот отзыв Пушкина о себе. Теперь Баратынский, его непокорный, но всё-таки продолжатель, мог спокойно принять смерть с уверенностью в будущем своих стихов...
Но оба поэта слишком были разными по масштабу темпераментов – гражданского и личного, – и, видимо, в этом, а не во внешних причинах стоит искать ключ к тому, что под конец жизни Пушкина их пути неизбежно разошлись... Пушкин не был таким интимным другом Баратынского, как лицеист Антон Дельвиг, но всё-таки не случайно Вяземский соединил их имена на одном стихотворно-профильном барельефе:
Дельвиг, Пушкин, Баратынский,
Русской музы близнецы...
Пушкин и при жизни, и после смерти оказался лучшим другом-поэтом Баратынского "в поколенье", ибо никто другой с таким постоянством не защищал его, даже из небытия».
Комментариев нет:
Отправить комментарий