Портрет Н.В. Гоголя работы Анатолия Зверева.
Александр Генис:
«Иногда мне кажется, что он не умел писать по-русски. А когда пытался, то выходил сплошной “Кюхельгартен". Гоголь писал по-своему и был гениален только тогда, когда его несло. Поэтому читать его надо, как контракт: медленно, въедливо, по много раз – и всё равно надует.
Гоголь – восторг, которым нельзя не делиться. В моей жизни был счастливый месяц, когда мы с Довлатовым через день встречались в кафе "Борджия", чтобы похвастаться открытием, неизвестно где скрывавшимся от всех предыдущих прочтений. Больше всего я гордился разговором Хлестакова с Земляникой:
– Мне кажется, как будто вчера вы были немножко ниже ростом, не правда ли?
– Очень может быть.
Надо сказать, что Гоголь для нас был лучше водки: он пьянил исподтишка. Мало проглотить фразу, надо дать ей всосаться. Только так, выпивая абзац за абзацем, учишься парадоксальному гоголевскому языку, опровергающему самого автора. Слова тут не помогают, а мешают тексту рассказать свою историю, создавая параллельный или даже альтернативный сюжет.
Такое случилось с "Тарасом Бульбой", которого первым "проходят" и последним понимают. Настаивая вместе с автором на патриотическом содержании, повесть противоречит себе: героям важна не цель, а средства. Соответственно, пафос книги не в конце, а в начале:
– Да сними хоть кожух! – сказал, наконец, Тарас, – видишь, как парит.
– Не можно, у меня такой нрав: что скину, то пропью.
Казаки Гоголя, как мушкетеры Дюма или алкаши Венички Ерофеева, живут, пока пьют и дерутся на “вечном пире души своей”.
Этот пир потому вечен, что накрыт в заглохшей, но неистребимой доисторической глубине, где Ницше находил белокурую бестию, Юнг - архетипы, Сартр - экзистенциальный каприз. Гоголевские казаки не вне морали, они – до морали, и это делает их зверски свободными».
Комментариев нет:
Отправить комментарий