И.С. Шмелёв и в эмиграции продолжал писать о самом родном и сокровенном – старой России. В 1930-31 годах он работал над повестью «Богомолье». Глазами шестилетнего ребёнка писатель любуется Москвой и Замоскворечьем, крестьянским и городским людом, с интересом слушает истории богомольцев.
Русский религиозный философ Иван Ильин, тоже эмигрировавший из России в 20-е годы, он дружил со Шмелёвым и очень глубоко исследовал его творчество, писал об этой повести:
«Великий мастер слова и образа, Шмелёв создал здесь в величайшей простоте утончённую и незабываемую ткань русского быта... Россия и православный строй её души показаны здесь силою ясновидящей любви».
Иван Шмелёв. Богомолье (отрывки)
«... И на дворе, и по всей даже улице известно, что мы идём к Сергию преподобному, пешком. Все завидуют, говорят: "Эх, и я бы за вами увязался, да не на кого Москву оставить!" Всё теперь здесь мне скучно, и так мне жалко, что не все идут с нами к Троице. Наши поедут по машине, но это совсем не то. Горкин так и сказал:
— Эка, какая хитрость, по машине... а ты потрудись угоднику, для души! И с машины — чего увидишь? А мы пойдём себе полегонечку, с лесочка на лесочек, по тропочкам, по лужкам, по деревенькам, — всего увидим. Захотел отдохнуть — присел. А кругом всё народ крещёный, идёт-идёт...
Все осматривают тележку, совсем готовую, — поезжай. Господь даст, завтра пораньше выйдем, до солнушка бы Москвой пройти, по холодочку. Дал бы только Господь хорошую погоду завтра!
Мне велят спать ложиться, а солнышко ещё и не садилось. А вдруг без меня уйдут? Говорят — спи, не разговаривай, уж пойдёшь. Потому и Кривая едет. Я думаю, что верно. Говорят: Горкин давно уж спит и Домна Панфёровна храпит, послушай.
Я иду проходной комнаткой к себе. Домна Панфёровна спит, накрывшись, совсем — гора. Сегодня у нас ночует: как бы не запоздать да не задержать. Анюта сидит тихо на сундуке, говорит мне, что спать не может, всё думает как пойдём. Совсем, как и я, — не может. Мне хочется попугать её, рассказать про разбойников под мостиком. Я говорю ей шёпотом. Она страшно глядит круглыми глазами и жмётся к стенке. Я говорю — ничего, с нами Федя идёт большой, всех разбойников перебьёт. Анюта крестится на меня и шепчет:
— Воля Божия. Если что кому на роду написано — так и будет. Если надо зарезать — и зарежут, и Федя не поможет. Спроси-ка бабушку, она всё знает. У нас в деревне старика одного зарезали, отняли два рубли. Против судьбы не пойдёшь. Спроси-ка бабушку... она всё знает.
От её шёпота и мне делается страшно, а Домна Панфёровна так храпит, будто её уже зарезали. И начинает уже темнеть.
— Ты не бойся, — шепчет Анюта, озираясь, зачем-то сжимает щечки ладошками и хлопает всё глазами, боится будто, — молись великомученице Варваре. Бабушка говорит, — тогда ничего не будет. Вот так: "Святая великомученица Варвара, избави меня от напрасныя смерти, от часа ночного обстоянного"... от чего-то ещё?.. Ты спроси бабушку, она всё...
— А Горкин, — говорю я, — больше твоей бабушки знает! Надо говорить по-другому... Надо — "всякаго обуревания и навета, и обстояния... избавь и спаси на пути-дороге, и над постое, и на... ходу!" Горкин всё знает!..».
Комментариев нет:
Отправить комментарий