#ЗинаидаГиппиус155 #АлександрБлок
«Я в трамвае, идущем с Невского по Садовой. Трамваи пока есть, остального почти ничего нет. Давно нет никаких, кроме казённых, газет. Журналов и книг нет вообще. Гладко.
Нравственная и физическая тяжесть так растёт грозно, что мимо воли тянешься прочь, вон из Петербурга, в ту Россию, где нет большевиков. Верится: у ж е нет. (А если – е щ ё нет?)
... Трамвай наполняется, на Сенной уже стоят в проходах.
Первый, кто вошёл и стал в проходе, как раз около меня, вдруг говорит:
– Здравствуйте.
Этот голос ни с чьим не смешаешь. Подымаю глаза. Блок.
Лицо под фуражкой какой-то (именно фуражка была – не шляпа) длинное, сохлое, жёлтое, тёмное.
– Подадите ли вы мне руку?
Медленные слова, так же с усилием произносимые, такие же тяжёлые.
Я протягиваю ему руку и говорю:
– Лично – да. Только лично. Не общественно.
Он целует руку. И, помолчав:
– Благодарю вас.
Ещё помолчав:
– Вы, говорят, уезжаете?
– Что ж ... Тут или умирать – или уезжать. Если, конечно, не быть в вашем положении...
Он молчит долго, потом произносит особенно мрачно и отчётливо:
– Умереть во всяком положении можно.
Прибавляет вдруг:
– Я ведь вас очень люблю...
– Вы знаете, что и я вас люблю.
Вагон (немного опустевший) давно прислушивается к странной сцене. Мы не стесняемся, говорим громко при общем молчании. Не знаю, что думают слушающие, но лицо Блока так несомненно трагично, что и сцена им кажется трагичной.
Я встаю, мне нужно выходить.
– Прощайте, – говорит Блок. – Благодарю вас, что вы подали мне руку.
– Общественно – межу нами взорваны мосты. Вы знаете. Никогда... Но лично... как мы были прежде.
Я опять протягиваю ему руку, стоя перед ним, опять он наклоняет жёлтое больное лицо своё, медленно целует руку, «благодарю вас»... – и я на пыльной мостовой, а вагон проплывает мимо, и ещё вижу на площадку вышедшего за мной Блока...
И всё. Это был конец. Наша последняя встреча на земле.
Великая радость в том, что хочу прибавить.
Мои глаза не видали Блока последних лет; но есть два-три человека, глазам которых я верю, как своим собственным, потому верю, что они такие же друзья Блока, как и я. Один из них, по природе не менее Блока верный и правдивый, даже упрекнул меня сурово за посылку ему моих «Последних стихов»:
– Зачем вы это сделали?
И вот я ограничиваю себя – намеренно – только непреложными свидетельствами этих людей, только тем, что видели и слышали они.
А видели они – медленное восстание Блока, как бы духовное его воскресение, победный конец трагедии... Блок, прозрев, увидев лицо тех, кто оскорбляет, унижает и губит его Возлюбленную – его Россию, – уже не мог не идти до конца.
Есть ли из нас один, самый зрячий, самый непримиримый кто не знает за собой, в петербургском плену, хоть тени компромисса, просьбы за кого-нибудь Горькому, что ли, кто не едал корки соломенной из вражьих рук? Я – знаю. И вкус этой корки – пайка проклятого – знаю. И хруст денег советских, полученных за ненужные переводы никому не нужных романов, – тоже знаю.
А вот Блок, в последние годы свои, отрёкся от всего. Он совсем замолчал, не говорил почти ни с кем, ни слова. Поэму свою «Двенадцать» – возненавидел, не терпел, чтобы о ней упоминали при нём. Пока были силы – уезжал из Петербурга до первой станции, там где-то проводил целый день, возвращался, молчал. Знал, что умирает. Но – говорили – он ничего не хотел принимать из рук убийц. Родные, когда он уже не вставал с постели, должны были обманывать его. Он буквально задыхался; и задохнулся.
Подробностей не коснусь. Когда-нибудь, в своё время, они будут известны. Довольно сказать здесь, что страданьем великим и смертью он искупил не только всякую свою вольную и невольную вину, но, может быть, отчасти позор и грех России.
...И пусть над нашим смертным ложем Взовьётся с криком вороньё,
– Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят царствие Твоё!
Радость в том, что он сумел стать одним из этих достойных. И в том радость, что он навеки наш, что мы, сегодняшние, и Россия будущая, воскресшая, – можем неомраченно любить его, живого.
(Зинаида Гиппиус. Мой лунный друг. О Блоке. 1922)
Комментариев нет:
Отправить комментарий