Валентин Губарев/Valentin Gubarev.
Мы влюбились (2021)
Анна Градова
Соседки добрые кричат:
"Опять напились?"
Нет, нет, хорошие, родные,
МЫ ВЛЮБИЛИСЬ!
А что висим вниз головой
в пространстве сферы,
Так это только от
ЛЮБВИ, НАДЕЖДЫ, ВЕРЫ!
Весна бушует на Земле,
в зелёном цвете,
"Блажен, кто верует",
друзья, на этом свете!
Листочки нежные берёз
дождём умылись,
Какое счастье осознать,
что МЫ ВЛЮБИЛИСЬ!..
Борис Пастернак. Два отрывка
1
Я тоже любил, и дыханье
Бессонницы раннею ранью
Из парка спускалось в овраг,
и впотьмах
Выпархивало на архипелаг
Полян, утопавших в лохматом тумане,
В полыни и мяте и перепелах.
И тут тяжелел обожанья размах,
Хмелел, как крыло,
обожжённое дробью,
И бухался в воздух, и падал в ознобе,
И располагался росой на полях.
А там и рассвет занимался. До двух
Несметного неба мигали богатства,
Но вот петухи начинали пугаться
Потёмок и силились скрыть перепуг,
Но в глотках рвались холостые фугасы,
И страх фистулой голосил от потуг,
И гасли стожары, и, как по заказу,
С лицом пучеглазого свечегаса
Показывался на опушке пастух.
Я тоже любил, и она пока ещё
Жива, может статься. Время пройдёт,
И что-то большое, как осень, однажды
(Не завтра, быть может,
так позже когда–нибудь)
Зажжётся над жизнью,
как зарево, сжалившись
Над чащей.
Над глупостью луж, изнывающих
По-жабьи от жажды.
Над заячьей дрожью
Лужаек, с ушами ушитых в рогожу
Листвы прошлогодней.
Над шумом, похожим
На ложный прибой прожитого. Я тоже
Любил, и я знаю: как мокрые пожни
От века положены году в подножье,
Так каждому сердцу
кладётся любовью
Знобящая новость миров в изголовье.
Я тоже любил, и она жива ещё.
Все так же, катясь
в ту начальную рань,
Стоят времена, исчезая за краешком
Мгновенья. Всё так же тонка эта грань.
По-прежнему давнее
кажется давешним.
По-прежнему, схлынувши
с лиц очевидцев,
Безумствует быль,
притворяясь не знающей,
Что больше она уж у нас не жилица.
И мыслимо это? Так, значит, и впрямь
Всю жизнь удаляется, а не длится
Любовь, удивленья мгновенная дань?
2
Я спал. В ту ночь мой дух дежурил.
Раздался стук. Зажёгся свет.
В окно врывалась повесть бури.
Раскрыл, как был, – полуодет.
Так тянет снег. Так шепчут хлопья.
Так шепелявят рты примет.
Там подлинник,
здесь – бледность копий.
Там всё в крови, здесь крови нет.
Там, озарённый, как покойник,
С окна блужданьем ночника,
Сиренью моет подоконник
Продрогший абрис ледника.
И в ночь женевскую, как в косы
Южанки, югом вплетены
Огни рожков и абрикосы,
Оркестры, лодки, смех волны.
И, будто вороша каштаны,
Совком к жаровням в кучу сгрёб
Мужчин – арак, а горожанок –
Иллюминованный сироп.
И говор долетает снизу.
А сверху, задыхаясь, вяз
Бросает в трепет холст маркизы
И ветки вчерчивает в газ.
Взгляни, как Альпы лихорадит!
Как верен дому каждый шаг!
О, будь прекрасна, бога ради,
О, бога ради, только так.
Когда ж твоя стократ прекрасней
Убийственная красота
И только с ней и до утра с ней
Ты отчужденьем облита,
То, атропин и белладонну
Когда-нибудь в тоску вкропив,
И я, как ты, взгляну бездонно,
И я, как ты, скажу: терпи.
1917
Владислав Ходасевич. Февраль
Этот вечерний, ещё не весенний,
Но какой-то уже и не зимний...
Что ж ты медлишь, весна? Вдохновенней,
Ты влюбленных сердец Полигимния!
Не воскреснуть минувшим волненьям
Голубых предвечерних свиданий, –
Но над каждым
сожжённым мгновеньем
Возникает, как Феникс, преданье.
Юрий Левитанский
Остановилось время. Шли часы,
а между тем остановилось время,
и было странно слышать в это время,
как где-то еще тикают часы.
Они ещё стучали, как вчера,
меж тем как время
впрямь остановилось,
и временами страшно становилось
от мерного тиктаканья часов.
Ещё скрипели где-то шестерни,
тяжёлые постукивали стрелки,
как эхо арьергардной перестрелки
поспешно отступающих частей.
Ещё какой-то колокол гудел,
но был уже едва ль не святотатством
в тумане над
Вестминстерским аббатством
меланхолично плывший перезвон.
Стучали падуанские часы,
и педантично страсбургские били,
и чётко час на четверти дробили
Милана мелодичные часы.
Но в хоре этих звучных голосов
был как-то по-особенному страшен
не этот звон,
плывущий с древних башен
по черепицам кровель городских —
но старые настенные часы,
в которых вдруг оконце открывалось
и из него так ясно раздавалось
лесное позабытое ку-ку.
Певунья механическая та
зрачками изумлёнными вращала
и, смыслу вопреки, не прекращала
смешного волхвованья своего.
Она вела свой счёт моим годам,
и путала, и начинала снова,
и этот звук пророчества лесного
всю душу мне на части разрывал.
И я спросил у Фауста:
— Зачем, на целый мир
воскликнув громогласно
«Остановись, мгновенье,
ты прекрасно!»,
забыли вы часы остановить!
И я спросил у Фауста:
— К чему, легко остановив
движенье суток,
как некий сумасбродный предрассудок,
вы этот звук оставили часам!
И Фауст мне ответил:
— O mein Herr,
живущие во времени стоящем
не смеют знать о миге предстоящем
и этих звуков слышать не должны.
К тому же все влюблённые,
mein Freund,
каким-то высшим зреньем обладая,
умеют жить, часов не наблюдая.
А вы, mein Herz, видать, не влюблены?!
И что-то в этот миг произошло.
Тот старый плут,
он знал, куда он метил.
И год прошёл —
а я и не заметил.
И пробил час —
а я не услыхал.
(сб. "Письма Катерине или Прогулки с Фаустом")
Комментариев нет:
Отправить комментарий