БРОДСКИЙ О ЦВЕТАЕВОЙ

Сборник "Бродский о Цветаевой" (Изд-во "Независимая газета", 1997) вышел, когда Бродского уже не было в живых. Ирма Кудрова, готовившая книгу и на-писавшая к ней предисловие, говорит, что поэт знал о замысле этой книги – собрать под одной обложкой всё напи-санное и сказанное им о Цветаевой – и одобрял его. Но, увы, не дождался...

В год выхода книги на радиостанции Свобода прошла её радио-презентация. Приведу здесь только фрагменты очень интересного разговора о книге, который ведут редактор первого собра-ния сочинений Марины Цветаевой и близкий друг И.Бродского Александр Сумеркин и писатель Александр Генис.

А. Генис: "Ирма Кудрова приводит лю-бопытный разговор. Она говорит о том, что когда Бродский категорически зая-вил, что Цветаева – лучший поэт наше-го века, она спросила: "Русский поэт?" – "Нет, лучший поэт нашего века", – ска-зал Бродский, подчеркнув таким обра-зом цветаевское место на Олимпе ми-ровой поэзии. И это очень любопытно вот почему. Как объяснить контраст между русской экстатичностью Цвета-евой, то самое знаменитое "верхнее До", с которого она начинает стихотво-рение, и сдержанность, приглушён-ность тона, которую Бродский так це-нил у англичан, в первую очередь, у своего любимого Одена?.. мне кажется, что здесь сочетаются две несочетае-мые поэтические линии и два несочета-емых темперамента".

А. Сумеркин: "А я думаю, что именно в собственном творчестве Бродский дей-ствительно придерживался вот этой строгой линии, за редкими исключени-ями. Кстати, в тех случаях, когда он де-лал это исключение, это были очень сильные стихи. Вот из последних его стихов стихотворение, которое мне кажется просто непревзойдённым, это "Aere perennius": "Приключилась на твёрдую вещь напасть…" [См. ниже]. 

Марина Ивановна могла бы просто подписаться под таким стихотворени-ем. То есть он очень редко позволял себе такие выходки и стилистические, и по напряжению, по высоте тона. Но он очень хорошо умел это делать. И, опять же, я думаю, что он видел в ней выразителя всего того, что он считал для себя невозможным, между прочим, потому что он был мужчина, и то, что могла себе позволить она … Немножко возникает вопрос о женщине-поэте и мужчине-поэте.

Во-вторых, принадлежа к другой школе и ставя перед собой совсем другие за-дачи, он не позволял себе срываться на этот тон. Но ему это было гораздо более близко, чем можно подумать. Кстати, одна из примет этого – то, что Бродский перевёл такое исступлённое стихотворение Цветаевой, как 

"Я тебя отвоюю у всех земель, 

у всех небес, 

Оттого что лес — моя колыбель, 

и могила — лес". 

У Цветаевой, как мы знаем, три тома довольно полных стихов, для перевода он выбрал одно из самых неистовых, это позволяло ему, пусть на другом языке, но приблизиться к этой тональ-ности, к этому тону так, как он просто не хотел, а, может, просто не мог опять же, по тысяче причин, это сделать, ког-да говорил от своего лица".

А. Генис: "А что всё-таки объединяет таких разных поэтов – Бродского и Цветаеву?

А. Сумеркин: "... абсолютная строгость в нравственной оценке людей, собы-тий, истории, учений...  строгость и, в общем, несгибаемость в оценках:

На твой безумный мир 

Ответ один – отказ…"

А. Генис: "Мне тоже хотелось бы поде-литься своими соображениями об от-ношении Бродского к Цветаевой. Брод-ский часто рассматривал стихи парами, представляя их своеобразной перепис-кой через вечность. На этом приёме построено и его эссе о "Новогоднем", и примечание к комментарию, где он со-ставляет пару из стихотворений Пас- тернака и Цветаевой, как мы уже гово-рили. 

По-моему, этот же способ анализа мож-но применить и к эссе самого Бродско-го. Так, я бы предложил в пару к его ра-боте о "Новогоднем" написанное по-английски эссе о стихотворении Рильке "Орфей". Называется это эссе "Девянос-то лет спустя" и написано незадолго до смерти Бродского в 1994 году. Что же, помимо знакомых персонажей – Риль-ке и Цветаевой – объединяет две эти большие работы? – Тема. И в том, и в другом случае Бродского интересовала география потустороннего. В более позднем эссе о Рильке этот мотив про-ступает явственнее, именно поэтому оно и даёт ключ к эссе о Цветаевой. 

Самое ценное в стихах – то, что они мо-гут рассказать о нечеловеческом, о смерти, о неживом, о потустороннем, о вечном. Поэтому именно в стихах и на-до искать сведения о чужом опыте, сле-ды потустороннего. Именно это, как мне представляется, и делал Бродский во всех его литературных эссе. Он не столько разбирал свои любимые стихи, сколько собирал из них свою собствен-ную теологическую систему, свою мета-физику, свою, сказал бы я, Божествен-ную комедию, лучшими, возможно, гла-вами которой являются эссе Бродского о Цветаевой.

Бродский, как мне кажется, привнёс в русскую литературную критику, литера-туроведение и эссеистику именно то качество не спесивых знаний, которые позволяют студенту, литератору, чита-телю на равных общаться с поэзией".

И вот то самое стихотворение, под ко-торым, по мнению Сумеркина, Марина Ивановна могла бы подписаться:

Иосиф Бродский. «Aere perennius»

Приключилась 

на твёрдую вещь напасть:

будто лишних дней циферблата пасть

отрыгнула назад, до бровей сыта

крупным будущим 

чтобы считать до ста.

И вокруг твёрдой вещи чужие ей

встали кодлом, базаря «Ржавей живей»

и «Даёшь песок, чтобы в гроб хромать,

если ты из кости или камня, мать».

Отвечала вещь, на слова скупа:

«Не замай меня, лишних дней толпа!

Гнуть свинцовый дрын 

или кровли жесть —

не рукой под чёрную юбку лезть.

А тот камень-кость, 

гвоздь моей красы —

он скучает по вам с мезозоя, псы:

от него в веках борозда длинней,

чем у вас с вечной жизнью 

с кадилом в ней».

1995