«Юрию Давидовичу Левитанскому была суждена ... долгая и счастливая жизнь. Он был поэтом другого рода, Фаустом, аналитиком; мир, даже совет-ский, не мог его достать. Он о нём и не писал. Он просто ходил сквозь стены, парады, вопли, знамёна, идеологию. Частная, почти западная жизнь. Он де-лал вылазки, когда надо было плюнуть в очередную ветряную мельницу. Но не в поэзии, нет! В житейской прозе. В свою поэтическую метафизику он вне-шний мир не пускал. Он был похож на Хема: свитер, трубка, насмешки, вино, независимость. Но на этом сходство и кончается. Хем лез в политику, да ещё и в левую...
А Левитанский не лез. По Евтушенко: «Скучно повторять за трепачами, скучно говорить наоборот»... Он, что в России нечасто случается, был очень европейским поэтом: умным, тонким, печальным, глубоким, без пафоса. Гер-мания, Балтия постоянно присутствуют в его стихах. Где-то его можно назвать русским Рильке. Он был мудрым и уста-лым с младых ногтей. В бригантины не верил, но боцманом служил, фигураль-но выражаясь. Он спокойно и со вку-сом жил до 74 лет. Как Сократ. И воп-росов у него было больше, чем ответов. Меньше всего он походил на поэта-фронтовика. Он был нестроевым сов-сем, Юрий Давидович Левитанский...
При этом получил кучу наград: ордена Красной Звезды и Отечественной вой-ны, множество медалей. Никогда ниче-го не вспоминал, никому не рассказы-вал и мне говорил, что его поколение — люди «поконченые», непригодные для поставгустовской жизни, отравленные советскостью и сталинщиной, как фос-геном...».
(В.И. Новодворская. Последний самурай)
Юрий Левитанский
***
Это Осип Эмильич шепнул мне во сне,
а услышалось — глас наяву.
— Я трамвайная вишенка, —
он мне сказал,
прозревая воочью иные миры, —
я трамвайная вишенка страшной поры
и не знаю, зачем я живу.
Это Осип Эмильич шепнул мне во сне,
но слова эти так и остались во мне,
будто я, будто я, а не он,
будто сам я сказал о себе и о нём —
мы трамвайные вишенки
страшных времён
и не знаем, зачем мы живём.
Гумилёвский трамвай
шёл над томной рекой,
заблудившийся в красном дыму,
и Цветаева белой прозрачной рукой
вслед прощально махнула ему.
И Ахматова вдоль
царскосельских колонн
проплыла, повторяя,
как древний канон,
на высоком наречье своём:
— Мы трамвайные вишенки
страшных времён.
Мы не знаем, зачем мы живём.
О российская муза, наш гордый Парнас,
тень решёток тюремных
издревле на вас
и на каждой нелживой строке.
А трамвайные вишенки русских стихов,
как бубенчики в поле
под свист ямщиков,
посреди бесконечных
российских снегов
всё звенят и звенят вдалеке.
1994
Комментариев нет:
Отправить комментарий